Вениамин Колыхалов - Тот самый яр... Страница 66

Сознание работало без сбоя.

Поставив доверчивый огонёк на донышко черепа, ветеран побрёл к калитке. Она не скрипнула в ночи, пугаясь лишнего шума.

Пространство улицы, носящей имя грозного поляка, уходило в перспективу ночи. Жидкий свет уличных фонарей не позволял Железному Феликсу скатиться в сплошную темноту.

Из черепа выбивался лунный свет.

Во дворе Красного Октября явилась спасительная мысль пройти с лампадкой мимо окон, совершить ночное запоздалое покаяние.

— Простите, люди, добрые… простите великого грешника Руси…

Держа череп, как драгоценный сосуд, Воробьёв обходил дом за домом, вымаливая прощение за себя, за равнодушную власть, за прикормленные государством органы внутренних дел.

Не тявкнула ни одна собака. Не встретилось ни одного запозднившегося выпивохи.

С Оби налетел порывистый ветер, обрадовался огоньку лампады, словам покаяния.

Неожиданно под ногами качнулась земля. Натан Натаныч мгновенно припомнил сторожевую вышку Ярзоны. Вот так же происходило лёгкое землетрясение и тогда, только ночь была морозной и долгой, как вечность.

— Сползёшь в священную Обь и ты, Железный Феликс.

Слова были произнесены взволнованно и громко, даже пламя лампадки ощутило волнение ночного каяльщика.

Красный Октябрь шла по пятам. Она, ночь, избы, ветер с реки могли подтвердить на исповеди праведные слова покаяния.

Чудаковатый Васька Глухарь в благодарность за водку-хлеб-соль выставил лампадку у черепа в надежде на помощь святого огонька. Если Дымок перестал врачевать сердечника — навыки лекаря должны перейти к кадровому алкашу.

Утром с радостью узнал о покаянии полуночника.

К Нагану Наганычу явилась напускная весёлость. Запросил у Красного Октября чарочку. Сожалел о хрустальной рюмахе сапожком, оставленной у Варвары.

— Загостился я у вас, дорогая хозяюшка, давно пора в град старинный возвращаться.

— Там и врачи — не чета нашим, — поддержала Октябрина.

— На врачей надейся — сам не плошай.

— Ты у меня, Вася, настоящий философ, — похвалил фронтовик. — Твоя лампадка меня воскресила.

— Какая лампадка? — схитрила удивлённая пенсионерка.

Она незаметно проделала весь путь раскаяния чикиста времён НКВД. Лампадку оставила на табуретке. Дымокурный череп упрятала надёжно — никакие сыщики не обнаружат.

На вопрос Красного Октября Губошлёп не нашёл ответа. Обсасывая ломтик колбасы, причмокивал от восторга:

— До чего скусная! Не зря её Дымок обожает… Оставайся, Натаныч, у нас. Моя хата — твоя хата.

— Нет, кореш мой ненаглядный, в Колпашине мне жизни не будет… смертью сквозит каждый клочок земли… Поеду умирать на родину Сергея Есенина… рязанщина примет… Поэт меня не раз спасал.

Эх вы, сани! А кони, кони!Видно, чёрт их на землю принёс.В залихватском степном разгонеКолокольчик хохочет до слёз.Ни луны, ни собачьего лаяВдалеке, в стороне, в пустыре,Поддержись, моя жизнь удалая,Я ещё не навек постарел…

…Пусть моя жизнь не удалая, но что постарел не навек — точно. За жизнь цепляться не надо — всё равно выскользнет из рук. Я, дорогие мои, прошёл ад НКВД и войны, хочется немного и в раю социализма посибаритничать. Уеду на реку — Оку, поселюсь в Константинове. Буду учить ребятишек снайперскому искусству.

— Натаныч, возьми меня с собой, — после съеденной колбасы Губошлёп смачно облизнулся, — буду верным твоим ординарцем… слугой.

— Пенсия не густая, чтобы слугу содержать. Обещанную мотолодку с сильным мотором куплю.

— И на том спасибо, — буркнул обиженный столяр, — меня Колпашино не отпустит. Тут я каждую речную протоку назубок знаю, каждый подводный карч в уме держу. На Оке рыбачить будешь?

— Обязательно. На фронте крючок с леской всегда при мне были. Правда вода рек кровью пахла, рыба клевала плохо: наверно уходила в чистые придонные воды… За Одером ссадил я с дерева вражеского снайпера. Позже при осмотре в кармане маскировочного халата такую же снасть удильщика обнаружил. Пошутил тогда: «Вот рыбак рыбака убил издалека».

— Мог и тебя грохнуть первым.

— Мог, Васенька, мог. За мной немецкие меткачи долго охотились. Меня в разведроте десяточкой прозвали. Фрицы листовку забросили: «Всё равно в „десяточку“ пулю всадим».

Хозяйка слушала, вздыхала. Короткий военный эпизод привёл в глубокое раздумье.

— Не сидели бы мы с тобой, Натаныч, не выпивали за жизнь… И зачем войны проклятые придумали…

— Чтобы мир слаще казался, — подсказал весёлый Глухарь.

— У тебя на всё про всё всегда затычка найдётся.

— Хочешь знать, Красный Октябрь, я и винной бочке понадоблюсь. Пусть заткнут Васькой — всё содержимое высосу.

Октябрина косо посмотрела на свистуна. Давно собиралась спросить гостя о приёмном сыне Никодиме. Саиспаиха скупилась на правду. Рассказывала: Воробьёв увёз его крадом.

Всё было не так.

Устав от пьянок матери, от вечных разборок с новым энкавэдэшником, Никодим сбежал в Томск к Натану Натанычу. Получив прописку, женившись, стал выживать фронтовика из квартиры. Распустил слух: приёмный отец подбивает бабки к его смазливой жене.

Оставив тёплый угол, снял комнату у Варвары.

Своих деток у доблестного фронтовика не было. До войны не успел обзавестись ими, а после тяжёлого ранения в пах доктора вынесли суровый приговор: никакую женщину дитём не осчастливишь.

— На Никодимку зла не держу. Молодёжь пошла хваткая, бесстыжая. Выпив, сын Прасковьи стал валить на меня тяжкие беды, творимые в застенках НКВД. Мать подогревала чувства ненависти ко мне. В письмах к Никодиму посылала проклятья к полумужу. Я не был полуотцом по отношению к её сумбурному сынку. Не стал судиться из-за квартиры… вручил ключи на серебряном подносе… с пенсии помогал.

— То-то Саиспаиха скрытничала, утаивала подробности.

— Октябрина Петровна, Прасковью тоже не виню. Каждый человек проходит дорогой ошибок.

— Непутёвая она, — подсказал Губошлёп.

— А ты путёвый?

От скорострельного выстрела взгляда Красного Октября Васька пригнул голову.

— Согласен. И я никудышный для общества человек. Но за правду на виселицу пойду.

— Сиди уж, висельник!

— Не груби, соседка. Уедет фронтовик, а нам с тобой вековать у Оби до смертного часа… Натаныч, хочешь я тебе диван по заказу сделаю. Меня считают толковым краснодеревщиком.

— Зачем он мне? Немного осталось разлёживать на мягкой мебели… Скоро земелька мягкая позовёт… пухом будет — говорится при прощании с усопшим.

— Не разводите могильщину! — оборвала квартиранта Октябрина. — Такие мысли надо в тряпочке держать, не выпускать на свет божий.

— Красный Октябрь, а тьма — тоже творение божье?

— Чьё же еще — всё от Бога: власть и сласть.

— И наша власть — от Всевышнего?

Васька хитренько посмотрел на соседку: как она осилит каверзный вопрос.

— От Бога — великая, всесветная власть. С нашей пусть чёрт разбирается. Господь — святой властодержец… наш глупый народ — властоненавидец, своевольник. От того беды бедские приключаются.

— Что остаётся делать рабам?

— Ты, сосед, не раб. Рабы каждый день водку не хлещут, не бездельничают неделями.

— Не упрекай. Сейчас у меня заказов дельных нет. Мастерить скамейки да табуретки для промартели звание мастера не позволяет. Мне бы мебельный гарнитур замастрячить — пить брошу, буду неделями строгать, шлифовать, малиновой политурой покрывать. Я столяр — генеральского звания.

Кот Дымок произвёл затяжное мяуканье.

— Вот, даже лохматая животинка поддерживает Глухаря.

Несколько раз историк Горелов предпринимал попытки проникнуть в засекреченные архивы НКВД. Не допустили даже к личному делу.

Что же за тайны отлёживались на пыльных полках строгого комитета?

Дневник канул не в воду, попал не в огонь. Уверен учёный: его выкрали не без помощи коварной полячки… капитан новой госбезопасности привезёт улику в Томск… выслужится… получит благодарность… повышение.

Тягостнее всего было думать о потаскухе. Предать давнего любовника, предать нагло, открыто… Вот вам и Лавинская — обрушила внезапно лавину позора и унижения.

В номер сусликами прошмыгнули ребятишки.

— Вы Сергей Иванович Горелов?

— Так точно! С чем пожаловала юная гвардия?

Затараторили наперебой:

— Совсем недавно узнали…

— …Что вы в нашем городе…

— …Человек — легенда…

— …Придите в школу…

— …На урок о патриотизме…

С широкой открытой улыбкой слушал штрафбатовец гомонливую ребятню. Вот кто не покрылся пока плесенью вранья, открыт всем тёплым ветрам жизни.

— Вас кто надоумил?