Юрий Сергеев - Княжий остров Страница 7

Вскоре над болотом закружилась «рама», двухвостое чудище с ревущей пастью. Летчик сбросил три бомбы повдоль кустов берега и вдруг спикировал над островом.

Вниз понеслись две черные грушки. Селянинов глядел на них из земли и обмирал, бомбы косо летели прямо на него, привораживали взгляд и парализовали волю. Одна рванула метрах в двадцати, залепив кусты и деревья вонючей жижей, а вторая шмякнулась в грязь совсем рядом, но… не взорвалась. Только большие пузыри с шипением лопались над ней.

Николай перекрестился в окопчике, плюнул на руки и взялся за винтовку. На очередном круге самолета поймал в прицел черную голову в кабине, но помешало дерево стрельнуть с упреждением. Видимо, немец был тоже из везучих.

Среди трупов по берегу ползала, скулила раненая овчарка. Она тщетно билась на поводке, накрученном на руку мертвого хозяина, и выла дурниной. И жалко было ее до слез, но нельзя было выказывать себя и добить. Ветер утих. Солнце медленно ползло к закату. На берег уж никто не высовывался, потрещали еще автоматы из лесу, и Николай понял, что немец палит для острастки и в бой не сунется. Выиграл он его. Селянинов все пялился в окуляр прицела, все ждал появления врага и от нечего делать стал разглядывать убитых. Многократное усиление оптики так приближало их лица, что казалось, можно было потрогать рукой. Неведомо кем упрежденное, слеталось воронье. Они тихо граяли, рассевшись по деревьям, и ждали своего часа.

Николай выполз из окопчика и перебрался на другую сторону острова, чтобы осмотреться для ночной переправы. Почти полверсты отделяло его от коренного берега. Он подыскал в буреломе два крепких шеста, обломал сухие ветки и вершинки и вернулся в окоп. Как взглянул на тот берег, и обмер… Раненая овчарка все ж отвязалась, взвизгивая от боли, роняя на сторону простреленный зад, тащилась по болоту по его следу. Он видел в прицеле ее пенистую пасть, ее мучительные усилия и не стрелял. Она тоже исполняла свою работу и волю хозяина, как заведенная машина. Когда до острова оставалось совсем немного, зад у собаки отнялся, но она настырно греблась передними лапами, очумело выпучив глаза и жалко поскуливая. С трудом выцарапалась на берег, упорно ползла, вся осклизлая и грязная от болотного ила, и чуяла уже близкий запах, оскаляясь, мела передними лапами податливый песок, а он осыпался и не давал ходу. Николай видел в пяти шагах ее глаза и холодел от лютой ненависти, звериной ярости в них, дьявольской злобы. Таких собак он сроду не встречал на своей земле. Не стрелял. Овчарка все же выбралась на песчаный уступ и была совсем рядом.

Увидев его, ощетинилась слипшейся холкой, зарычала и посунулась из последних сил на стоящего за деревом человека и вдруг забилась под его взглядом и сдохла. Николай суеверно перекрестился, пялясь на эту неистовую тварь. Словно нечистая сила явилась из преисподней в образе ее.

* * *

Егор с Окаемовым просидели весь день за болотом в ожидании сержанта. Они хорошо замаскировались в лесу и осторожно осматривались, боясь окружения. Поначалу сидели тихо и не разговаривали, только показывали знаками на остров и переживали за вологодского, когда открылась сильная стрельба. Окаемов был внешне невозмутим, а когда Егор шепотом приказал ему спать, отрицательно мотнул головой и ближе подвинул к себе немецкий автомат сильными длинными пальцами. Иногда по его лицу блуждала улыбка. Быков искоса приглядывался к напарнику, и больше всего его поражали голубые, с какой-то бирюзиной глаза. Они то казались мальчишески озорными, то их томила глубокая печаль, то льдисто и неприступно щурились неодолимой силой. Егор читал в них бурю сокрытых мыслей и чувств и относил все эти перемены к радости освобождения из плена.

Стрельба давно затихла, а они лежали и томились неизвестностью, провожая взглядами нахально кружившийся самолет. Трясина гибельным ковром стелилась до самого острова, где таился их оборонитель, казалась вовек непроходимой и смертной для всего живого.

Под вечер над их головами внезапно раздался пронзительный и нарастающий свист. Довелось им наблюдать редкостную по красоте картину. Над болотом летел куда-то одинокий селезень, а сверху, из незримого поднебесья, стремительно падала на него серебристо-красная, в лучах заходящего солнца, птица. Удар был настолько точным и сильным, что у селезня отлетела голова, а сам он закувыркался в облачке перьев.

— Сокол-сапсан, — возбужденно проговорил Окаемов, — редкая ловчая птица… Какой удар, а? Он обрезает голову добыче острыми когтями, которые находятся позади лап.

Сокол на вираже поймал битую тушку и тяжело нес ее над лесом. Егор успел разглядеть хищно загнутый клюв и плавный обвод сильных крыльев.

- Где-то недалеко гнездо, — опять промолвил Окаемов, — это по древнему русскому разумению — «со-ко-ло… Коло — солнце, которому поклонялись наши языческие предки. Со-коло — летающий под солнцем, священная птица богов. Символ княжеской власти. Мне довелось разбирать очень старые пергаменты. На рисунках у каждого русского князя в руке трезубец. Но это не вилы, как у Нептуна, а символ княжеской власти — падающий на добычу сокол. Два крыла и хвост… Боевой и грозный символ… Наши предки, арийцы, верили, что искры небесного пламени принесены людям златокрылым соколом.

— Надеюсь, этот-то сокол дикий прилетел? Не придется нам еще и от княжеской дружины драпать?

— Кто знает, — неопределенно хмыкнул Окаемов. — Полесье — прародина колдунов… Тайна. Кущи славянские… О! Далече залетел ты, сокол, а Игорева храброго войска уже не воскресити… Возорали Корня и Жля, наскочили на Землю Русскую, стали изводить люд огнем и мечом…

— О ком это ты, Илья Иванович?

— «Слово о полку Игореве», относительно вашей революции, как следствие этого разора и погибели…

— Почему «вашей»? О тебе в Москве вон как пекутся, Лебедев сказал, что ты важнее свежей танковой дивизии. Ты что, против революции?

— Как вам сказать… я за Россию. За единую и неделимую матушку Русь. А эти ваши прожекты о земном рае унизительно смешны. Ленин говорил, что через десяток лет будет коммунизм. Это какую же надо было иметь безответственность перед доверчивым народом?!

— Ты что, белый?

— Как вам будет угодно, спаситель. А вообще-то я русый, — он усмехнулся и погладил светлые волосы ладонью, — не белый и не красный… Ру-ус-ый! И присяге не изменял — Богу, Царю и Отечеству, как некоторые иудушки… Я офицер! И честь свою не замарал.

— Как же это…

— Я служу Богу и Отечеству в грозный для них час. Императора нашего вы зверски растерзали вместе с семьей и прислугой, четвертовали и головы отсекли, даже детям его. Я такой революции не могу признать. Она погрязла в крови невинных людей…

— Ты что, проверяешь меня, Окаемов?

— Увольте, я то же самое говорил и Лебедеву на Лубянке, но, как видишь, цел.

— Ладно, хватит шутить. За такие шуточки знаешь, как там гребут?

— Знаю… Да вот беда… С честью и правдой не шутят! Егор, как вас там по батюшке?

— Михеич.

— Егор Михеич, раз уж выпал нам этот разговор, я обязан вас огорчить и сказать всю правду. Понимаете, какая штука… Мне одинаково опасно сейчас попасть в лапы и Гитлера, и Сталина. Боюсь, что на этот раз Москве будет угодно спрятать надежно меня в один из северных лагерей или ликвидировать как класс. Так что имейте в виду, я особо в белокаменную не рвусь. Что делать — сам не знаю.

— Тише! Ты что, заболел, Илья Иванович, бредишь?

— Увы…

— Но ты же какой-то специалист по языкам, криптограф. Слово-то ненашенское и мудреное. Знать, помощь твоя нужна, раз затеяли эту канитель с освобождением. Люди рисковали, может быть, те полицейские-подпольщики и неживые. А вон Николай Селянинов на смерть пошел за тебя. Ты что-то мутишь, Окаемов. Может, с немцами тебе сподручней? Так нет же, все о России говоришь. Не пойму…

— Георгий Михеевич, вы откуда родом?

— Казак я. Из Забайкалья. У меня тоже не все просто в жизни сложилось. Отец — есаул, мытарились с ним по Маньчжурии, покель добрый человек не надоумил меня вернуться в Россию.

— Вы бывали в Маньчжурии?!

— Сеструха с братаном досель там, матушка померла, отец погиб в банде.

— Где вас нашел Лебедев?

— Я сам добровольцем сунулся да прямо на Лубянку притащился с вокзала. Меня там как закрутили, как давай проверять, что сам не рад был. Но потом Лебедев откуда-то узнал, что я по юным летам учился в японской разведшколе, и быстро все уладил. Пропустил меня через свою школу, и вот он я, тут лежу.

Но, но… Теперь все выстраивается логично, — раздумчиво проговорил Окаемов. — Он тебе не говорил, что я специалист по Востоку и разной там древней письменности?

— Нет, Сказал, что ты графом зовешься, и все…

— Да-а, было времечко! Граф де Терюльи, неуловимый авантюрист мирового класса. Так об этом писали шанхайские газеты.