Александр Башкуев - Призвание варяга (von Benckendorff) Страница 7

— Кого вы здесь ищете?!

Ему отвечали:

— Всех немцев, батюшка. (Прадед мой хорошо владел русским и его не признали за немца. Ни по выговору, ни по поведению в сей Судный час.)

Тогда Президент Академии сухо сказал:

— Так вы их нашли. Я — первый немец.

И его закидали камнями. А потом принялись топтать и бить палками.

И на сей раз все обошлось. Ему лишь выбили правый глаз, сломали руку ударом дубинки, да переломали почти что все ребра. Но он — выжил.

Люди из абвера вывезли умирающего в Германию. Прусский же король Фридрих на сем примере стал учить малолетних пруссаков тому, как должен вести себя истинный немец и — какие сволочи русские. (О поляках пруссачата и сами догадывались.)

Прадед мой опять занялся наукой. Опять его гений был признан настолько, что его единогласно избрали Президентом в Прусскую Академию. Его сыновья стали профессорами и генералами. Его любимая дочь вышла замуж за единственного сына главного кредитора Железного Фрица — барона фон Шеллинга. Того самого, что создал Абвер. Чего еще хотеть человеку?

Но… Через двадцать лет такой жизни Фридрих принял законы против евреев. И сын пастора — кальвиниста, человек в коем не было ни капли еврейской крови с трибуны Академии усомнился в том, что «арийская раса» хоть на гран, хоть в чем-нибудь лучше семитской. Иль в чем-то — хуже.

Для короля, жившего по девизу «Германия — прежде всего», сии сомнения прозвучали этаким диссонансом общему торжеству. И для начала король заковал «дурака» в кандалы и подержал его чуточку в приюте для сумасшедших. Там прадеду потихоньку удалили все зубы (немецкие медики верили, что «мысли сии от зубов») молоточком и клещиками. А когда «дурак» не унялся, побили по голове маленькой колотушкой (чтоб «мозги встали на место»).

Все-таки трибуна Академии — приличное место, а не частная кухня, чтоб говорить сии гадости. Фу.

Прадед мой не опомнился. Он просто совсем ослеп от побоев, и даже союзники Пруссии стали намекать Фрицу, что морить голодом математика как-то негоже. Особенно, если учесть, что его открытия по баллистике сделали Пруссии лучшую артиллерию того времени.

Когда жид говорит гадости про Германию, это все же понятно. Но когда сие говорит немец, а ему за это «удаляют» все зубы — это несколько настораживает. И население союзных Пруссии стран начинает чуточку нервничать.

Зубы — родное. Сегодня их выбили Эйлеру, а завтра придут и выбьют тебе… Неприятно.

Тогда король объявил, что в Пруссии зрел «заговор мирового жидовства», но бравые парни из абвера вовремя всех изловили. Эйлеров же лишили имущества и выгнали из страны.

Пожелала принять изгоев, как ни странно — Россия.

К той поре у нас была смена власти и бабушка как-то пожаловалась:

— Наука — Дар Божий. Она не бывает славянской иль неславянской. И если мужик бил курляндцев на улицах, я не понимаю, как ученые писали доносы на братьев по ремеслу. О том, что те — немцы. Я не понимаю, как людей, живших на благо России, пытали за Кровь!

Я не понимаю, как можно третировать умниц, — да кем?! Немытым дурнем из Холмогор! Лишь потому, что он красовался в лаптях, да утирал нос рукавом! И это называлось — народной наукой!!

Почему мушкеты и пушки пруссаков стреляют дальше, чаще и лучше нашего? Почему в России до сих пор гребной флот? Почему ни один мост Империи не держит трех подвод с камнем?! И почему в Академии вместо расчетов пишут мне оды?!!!

Зачем мне оды — дайте мне хоть один инженерный расчет! Дайте мне рецепт оружейной стали пруссаков! Почему наш единорог весит в пять раз больше любой прусской пушки и при этом не умеет наводиться на цель?! Кто подписал приказы на аресты и пытки ученых немецкого корня? Я хочу знать, кто за это ответит?!

Дело сие случилось на Чрезвычайном Заседании Академии Русских Наук и было посвящено странной проблеме. Государыня хотела понять, — если мы выиграли войну у пруссаков, почему на одного убитого немца мы потеряли четырнадцать русских?!!

А вот — потому.

В день возвращения Эйлеров Государыня написала целую речь. Многие чуяли, что за сим будет разгон «славянистов» из Академии и следствие по доносам и пыткам. Поэтому когда бабушка хотела идти, ее задержали и пестун Наследника Павла — граф Панин спросил:

— Что вы намерены делать?

Бабушка, не подумавши, отмахнулась:

— Я хочу извиниться от имени всей Империи.

На сие Панин сказал фразу, ставшую исторической (и страшно за сие нелюбимую русской историей):

— Империя не ошибается. И потому не должна извиняться!

(В сей фразе ключ к правлению Павла.)

Бабушкин трон был еще шаток, и ее звали «немкой». Поэтому Государыня вдруг для всех поклонилась и дрогнувшим голосом отвечала:

— Ошибаются Императоры. Дозвольте и мне ошибку. Что вам, милый друг, извинения слабой и глупой женщины?

При этом бабушка, не прекращая поклона, посмотрела исподлобья на наглеца, и тот так напугался, что добрых полгода боялся попасться к ней на глаза!

Когда бабушка вышла к Эйлеру, в руках ее была длинная речь. Она увидала перед собой слепого уродца с беззубым, сморщенным личиком. Лицо повелительницы перекосилось, лист с речью затрясся в ее руках. Она вдруг сбежала к моему прадеду с возвышения с троном, обняла его и прошептала сквозь слезы:

— Простите… Простите мне, если сможете.

Прадед мой с достоинством поклонился и отвечал своим тонким и звонким голосом:

— Буду служить Вам Верой и Правдой, Ваше Величество!

Он не смог стать прежним ученым. Пытки навсегда сделали Леонарда калекой. Остаток жизни великий Эйлер провел на постели в окружении своих сыновей — академиков. Цвета и гордости русской науки. Все они прошли тюрьмы и пытки, но не посрамили Крови и Чести. В общем, как в доброй сказке — все кончилось хорошо.

Впрочем, нет. Не совсем.

Моя бабушка — урожденная Софья Эйлер умерла в прусской тюрьме. Официально говорят, что — на дыбе… (Она, как и все Эйлеры, была слабосильна.) Неофициально же шепчут, что ее насиловали, и она умерла под десятым допросчиком.

Я не слишком люблю Пруссию. И — Германию.

На третий день по «вселению» матушки во дворец, к ней обращаются из Академии с щекотливым заданием, — написать письмо Канту. Государыня всегда хотела «увенчать» созвездие русских ученых величайшим мыслителем и философом нашего времени. Тот же отказывался даже отвечать на письма русским ученым.

История с Кантом весьма щекотлива и прямо связана с историей нашей семьи. В рассказе об Эйлерах я вскользь доложил о «дурне из Холмогор». Речь шла, как вы поняли о Ломоносове. Михаиле Васильевиче (или — Петровиче) Ломоносове.

Сей господин был сходен обликом с Государыней Елизаветой Петровной, а по времени и месту рождения мог быть сыном Петра. Первого. Доказательств сего родства, конечно же, не было, но сам Ломоносов верил в него и потому пришел из своих Холмогор ко двору «сестры Лизаньки.

Та, в свою очередь, тоже была незаконной, ибо Патриархия утвердила брак Петра с ее матерью лишь в пылком воображении самой повелительницы. (Брак был заключен после установления главенства Синода.) На сем основании Елизавета весьма привечала любого и каждого, кто имел смелость доказать Кровь дома Романовых. А Ломоносов, помимо всего, был великим ученым и родство с ним делало Честь самой Государыне.

Иные люди из бедных родственников становятся Именем Рода. Вот и Романовы по сей день гордятся этим родством. Увы, у всякой медали — две стороны.

Учился „Михайла Васильевич“ за рубежом — в славной Пруссии. Жил, не скрывая родства с Государыней, и особой приязни с сестрой-венценосицей. А в ту пору как раз создавался прадедовский Абвер. И люди шли в него не за страх, а искренне веря в „предназначенье Германии“.

Один из лозунгов тогдашнего Абвера был — „цивилизуем всех варваров“, а дословно — „Дранг нах Остен“, причем не в политическом, или военном, но в первую голову — в культурном плане. Культура же русских в ту пору, по мнению немцев, была „под польской пятой“. Не потому, что всем заправляли поляки, но — в ту пору наш правящий класс говорил и писал на польский (и французский) манер — „плавною речью“. „Ударная“ ж речь, характерная для немецкого, английского и нынешнего русского языков, почиталась тогда „простой“ и „вульгарной“.

Именно выходец из народа, не привыкший к „безударному тону“, особо понравился моему прадеду. И Ломоносов чуть ли не с первого дня своего пребывания в Пруссии жил „под крылом“ милых абверовцев, учивших его… основам стихосложения. На немецкий — „ударный“ манер.

Когда ж Ломоносов „созрел“, его вернули в Россию с женою и дочками. (Госпожа Ломоносова на момент ареста имела уже чин подполковника прусского абвера…)

„Народного самородка“ никто здесь не ждал. С первого ж дня несчастного упрекали в луковой вони, сморкании в занавесь, шмыганье носом и вульгарным привычкам. (Двор той поры жил на французский манер — страшно далекий от жизни России.)