Генрик Сенкевич - Повести и рассказы Страница 7

Кроме того, трилогия вводит читателя, конечно, в первую очередь польского, в мир патриотических чувств. Часто она остается лишь первой ступенью в гражданском воспитании. Неизбежным оказывается, когда читатель вступает в возраст более зрелый, расширение тех знаний о прошлом, которые были ранее заложены. Возникает критическое отношение к авторскому консерватизму, происходит расставание с трилогией ради книг более глубоких. Иногда трилогию зачисляют в юношеское чтение и перечитывают, чтобы вспомнить свои отроческие годы. Но во всех случаях присутствие трилогии в сознании тех, кто ее знает и любит, оказывается прочным и заметным.

С конца 80-х годов писатель снова обращается к современной тематике и создает романы «Без догмата» (1889— 1890) и «Семья Поланецких» (публиковался в 1893— 1894 годах). Популярность романов Сенкевича лишь со временем позволила ему упрочить свое материальное положение, хотя книгоиздатели (не только в Польше) наживали на их публикации немалые деньги. Личная жизнь писателя складывается несчастливо. Еще в период его работы над трилогией, в 1885 году, умирает Мария Сенкевич. В 1893 году писатель вновь женится на юной Марии Володкович. Молодая пара венчается в Кракове, обряд совершает ксендз-кардинал, новобрачные едут в Италию, и сразу же происходит разрыв. Через два с лишним года римская курия соглашается признать брак недействительным. Все эти годы писатель много путешествует, лечится на заграничных курортах, бывает в европейских столицах, совершает поездки в Италию, Грецию, Испанию, в Египет и на остров Занзибар. Газеты в 1891— 1892 годах печатают его «Письма из Африки».

Социально-бытовые романы Сенкевича менее увлекательны, нежели исторические. Выше других оценивался критикой роман «Без догмата». К этому, надо признать, были все основания. Сенкевич в этом произведении коснулся серьезного, отраженного рядом европейских литератур явления: того кризиса сознания, одним из симптомов которого в XIX веке считалось появление «умных ненужностей», молодых людей, пораженных болезнями воли. (В этой связи неоднократно говорилось, например, о родстве между «бездогматовцем» Сенкевича и типом «лишнего человека» в русской литературе.) М. Горький писал, что Сенкевич изобразил крах индивидуализма как мировоззрения, а герой его, отмеченный печатью вырождения, стоит в одном ряду с созданиями предшественников (Мюссе) и современников писателя (Бурже, Пшибышевский). «Мы видим,—  писал Горький в статье «Разрушение личности»,—  что «исповедь сына века» бесчисленно и однообразно повторяется в целом ряде книг и каждый новый характер этого ряда становится все беднее духовной красотой и мыслью, все более растрепан, оборван, жалок. Грелу Бурже —  дерзок, в его подлости есть логика, но он именно «ученик»; герой Мюссе мыслил шире, красивее, энергичнее, чем Грелу. Человек «без догмата» у Сенкевича еще слабее силами, еще одностороннее Грелу, но как выигрывает Леон Плошовский, будучи сопоставлен с Фальком Пшибышевского, этой небольшой библиотекой модных, наскоро и невнимательно прочитанных книг!»[2]

К началу 90-х годов польский реалистический роман имел на своем счету замечательные достижения. Элиза Ожешко создала самое широкое из своих полотен —  роман «Над Неманом». Болеслав Прус опубликовал «Куклу» —  одно из вершинных достижений польского реализма. Автор «Без догмата», обратившись к современности, нашел свой круг проблем, свою повествовательную манеру.

Детальностью и завершенностью психологического анализа, мастерским воспроизведением движений души в целом богатстве оттенков роман существенно обогатил польскую литературу. Сенкевич сам говорил, что хочет воссоздать «кусочек души сложной и больной, но подлинной», изобразить человеческую натуру «глубже, чем она обычно берется, особенно в польских романах». Дневник героя должен был (и Сенкевич считал, что этого отчасти добился) «производить впечатление не литературного произведения, но чего-то совершенно реального, что действительно имело место». Такая форма повествования соответствовала характеру героя, зараженного скептицизмом, склонного к самоанализу, способного судить и осудить себя, способного определить (но не вылечить) болезни своей души. Плошовский находит в себе «человека усталого, который лишен жизненной силы». Собственную склонность к рефлексии он определяет как вещь губительную: «Анализ —  это нечто схожее с ощипыванием цветка. Он чаще всего портит красоту жизни, а вместе с нею и счастье, то единственное, что имеет смысл».

История упущенного счастья, любви, вспыхнувшей поздно и ставшей мучением, была не нова в литературе. Сенкевич попытался, однако, по-своему определить причины, в силу которых приходят на свет люди из племени «бездогматовцев». («Имя мое —  легион»,—  говорит его Плошовский.) Читатель увидит, что главной в ряду отмеченных писателем причин была принадлежность героя к миру тех, кто может жить не трудясь, потребляя созданное другими. Поклонник красоты, склонный к эстетизму и созерцательности, Плошовский сам не является натурой творческой и становится скорее разрушителем прекрасного.

Другой причиной был полный отрыв героя от национальной почвы, равнодушие к проблемам народа, космополитические вкусы и образ жизни. Духовной связи с соотечественниками Плошовский не имеет и, пожалуй, даже не ощущает ее необходимости. В этой линии романа Сенкевич не расходится с теми современными ему писателями (Элиза Ожешко и другие), которые резко критиковали аристократический космополитизм и были когда-то идейными соратниками автора «Янко-музыканта». Но писатель, давно порвавший с позитивистскими идеалами молодости, хотел теперь предъявить счет учителям своего поколения, глашатаям культа положительных знаний, и шире —  атеизму и материалистической философии вообще. (Приступая к работе над романом, Сенкевич выразил желанно перечитать Спенсера в Тэна, Милля и Дарвина, «всех позитивистов».) Идейный крах польского позитивизма был фактом, как фактом был и рост «упадочных» настроений, болезненного декадентства. Буржуазная философия действительно не могла уже ответить на больные вопросы времени. Это и смущает героя Сенкевича, который так характеризует мысль своего века: «Я восхищаюсь твоей трезвостью, преклоняюсь перед точностью твоих анализов, но при всем том ты сделала меня несчастным. Ты сама признаешь, что на в силах ответить на вопросы первостепенной для меня важности. Однако у тебя хватило силы подорвать мою веру, которая на эти вопросы давала мне ответ не только твердый, но и полный отрады и утешения». Философия и наука оказываются виновными в ослаблении авторитета традиционной морали, наделяющей человека «катехизисной простотой души». Такая вот «простота» дает религиозной Анеле, женщине, которую любит Плошовский, нравственную силу и превосходство в споре с «бездогматовцем».

Сенкевич-художник избежал, однако, в своем романе явных упрощений, назойливо-дидактических сюжетных решений. Его герой, которого любовь, властная и трагическая, полностью преображает, вытравив эгоизм и научив понимать, сочувствовать, сопереживать, в заключительных главах выглядит куда крупнее, трагичнее, самоотверженнее, чем его Анеля. (Именно эта линия книги, «славянское толкование любви к женщине», привлекла внимание Л. Н. Толстого, которому чрезвычайно понравился роман Сенкевича.) «Бездогматовец» не кается, не ищет утешения в том, чему не верит, и с мужественной трезвостью признает собственную обреченность, невозможность счастья своего и возлюбленной: «Приговор нам уже вынесен. Надо быть слепым, чтобы не видеть, что какая-то сила, мощная, как целый мир, разделяет нас. Кто она и как называется —  я не знаю. Я знаю только, что, став на колени и колотя головой о пол, моля и плача, я, может, и сдвинул бы горы, но ее не умолпл». Из жизни, после смерти любимой, он уходит по своей воле —  и, в сущности, нераскаянным скептиком.

В следующем своем романе Сенкевич меняет аспект повествования: психологический анализ уступает место широкоплановому изображению образа жизни той среды, к которой принадлежал и которую знал писатель. Его «Семья Полапецкпх» имела с предыдущим романом определенные сюжетные связи и явилась, можно сказать, второй частью дилогии. Но преобладали в пой персонажи совершенно иного типа и склада, нежели в «Без догмата».

Прежде всего это относится к главному герою, Станиславу Поланецкому. Это как бы «анти-Плошовский», человек разумный и положительный, способный идти в ногу с эпохой торжества буржуазии, зарабатывать деньги и в достатке содержать семейство. По Сенкевичу, это новый человек, «работник» (конечно, не в смысле старых позитивистских лозунгов), а в сущности —  это рыцарь заурядного приобретательства, которое даже и не окутывается фразами о служении национальному делу. Проницательный и надежный делец, он совершает спекуляции, которые не имеют морального оправдания. Стремления его не возвышаются над столь скромной житейской целью, как выкуп имения жены (что должно означать возвращение «здоровой» части шляхты к выполнению патриотической миссии: сельское хозяйство, служение земле). Ограниченность житейских целей этого героя может быть великолепным примером того «снижения идеалов» в литературе, о котором говорила польская демократическая критика конца прошлого века.