Елизавета Дворецкая - Княгиня Ольга. Зимний престол Страница 7

– Вот так и сделай! – горячо одобрил патриарх. – Ты одержишь еще одну победу, Иоанн останется ни с чем, и все твои завистники заткнут свои вонючие рты!

– Если бы Святая Дева еще раз была ко мне так милостива, как в июне, то именно этого мы бы и достигли. – Феофан взглянул на расписной потолок, где над мраморной аркой входа имелись изображения Христа и святых. – Надеюсь, ты поможешь мне своими молитвами, как в тот раз, и мы одержим нашу общую победу!

– Да если только Богоматерь сохранит мою Хрисолиту, я так молиться буду, что… с кровли камни посыплются!

– Вот это уже слишком! – улыбнулся такой горячности Феофан.

– Предложи им, что, если они оставят всю добычу и пленных, их пропустят в Евксин свободно.

– Роман август желает, чтобы мы их выпустили свободно? – удивился Феофан.

– Ну, если они оставят все, что захватили?

– Нет, отец мой, – протовестиарий покачал головой. – Пусть они ограбили половину Вифинии – не так уж это много в сравнении с честью державы ромеев. А вот если люди, грабившие Вифинию, уйдут безнаказанно, мы потеряем куда больше.

– А если заставить их креститься?

– Можно попробовать. Но скифы – то есть русы, мы имеем дело с ними, – крестились при заключении договора уже не раз, и пока не заметно, чтобы это как-то смягчило их дикие нравы. Они уже крестились при Михаиле Третьем, но потом у них сменилась власть, и новые архонты вновь вернули страну к идольской вере. Но в замысле василевса есть драгоценное зерно мудрости, – Феофан почтительно склонил голову с ухоженным и слегка подвитыми полуседыми волосами. – Ингвар, их главный архонт, уже разбит и бежал. Того третьего, что засел в Гераклее, вот-вот разобьет Куркуас, и я очень надеюсь увидеть его в цепях в Константинополе, прикованного к триумфальной колеснице Иоанна. Остается Эльг в Никомедии. Если мы разделаемся с ним, то избавимся от скифской опасности лет на двадцать-тридцать.

– Вот этого и нужно достичь, – кивнул Феофилакт, обгрызая косточку последнего персика.

Двадцатитрехлетнее тело просит еды, даже если владелец его – патриарх. Феофан задумчиво смотрел на стол и на расписное блюдо с россыпью персиковых косточек, но видел совсем другое. Если Иоанн с его войсками разобьет тех скифов, что в Пафлагонии, то ему, Феофану, с его огненосными хеландиями, больше не будет нужды сторожить от них вход с Евксина в Босфор. Можно будет сосредоточиться на этих скифах, в Никомедии. Кентрахи меры, как он знал, после успеха начала лета отчаянно жаждали нового боя и утверждали, что и все их страты стремятся к тому же. Но Феофан был не любитель ратной доблести и полководцем стал лишь волею василевса, который в то время не имел выбора. Сам он порадовался бы, если дальнейшую заботу об обеих частях скифского войска взял бы на себя доместик схол Востока и его стратиги.

Но патриарх и все пославшие его венценосные родственники правы – не стоит отдавать столько славы одному патрикию Иоанну. Завистникам необходимо заткнуть рты. И если ради этого придется вновь натянуть клиабинион и прочее снаряжение – что ж, такова воля Святой Девы, покровительницы Великого Города.

Тобой земля вся повивается и град,Спасенный Богом, Дево, чрез тебя.О воевода деятельная бдения,Возрадуйся, с готовым сердцем Ты стоишь,Не говоря, повелеваешь, и восстаниеТвое становится врагов падением…[12] —

вспоминал он стихи Георгия Писиды, укрепляясь духом от этого соединения искусства и благочестия.

Патриарх испустил глубокий вздох. Феофан поднял взгляд: в глазах Феофилакта под припухшими от недосыпа веками отражалась тоска.

– Бог милостив к нам, – закивал Феофан, беря его руку в попытке утешить. – Твоя любимица будет здорова.

– Господь не отнимет у меня еще и ее! – жалобно ответил Феофилакт, и его черные глаза влажно заблестели. В эти мгновения он казался даже моложе своих двадцати трех лет. Что ж, волею василевса кое в чем ему суждено остаться ребенком. – Что у меня есть? Какая радость?

– Но Господь и Роман август послали тебе величайший долг и честь…

– А я просил? – Глаза Феофилакта гневно сверкнули, черные густые брови нахмурились, белые зубы блеснули, как у зверя. – Я всего этого хотел? Я бы хотел… чтобы только я и Хрисолита, а вокруг горные луга, озера, облака… тогда я был бы счастлив. И пусть бы я был просто пастухом.

Патриарх горестно вздохнул, оглядел столик, где плоды остались только в узоре крышки, выложенные кусочками цветного камня.

– А ты… вели, что ли, цыпленка поджарить… или пару голубей. Ну, говорю же – я от волнения со вчера не ел, а молитвами сыт не будешь! – обиженно пояснил он в ответ на удивленный взгляд хозяина.

– Но, отец мой, постный день! – Феофан всплеснул руками.

– Господь от меня так много хочет, а цыпленка ему для меня жалко? – оскалился Феофилакт, и в это мгновение он был похож на голодного волка и на дитя одновременно.

– Сейчас все подадут, – улыбнулся Феофан и кивнул слуге у двери. – У меня есть отличные фазаны, и если начинить их рыбой и поджарить на углях…

Правитель ромеев всемогущ, его воля – закон ему и всей стране. Он может своего шестнадцатилетнего сына сделать патриархом, поставив во главе множества ученых мужей, осиянных благочестием и убеленных сединами. Но и ему не под силу сделать пригодным для патриаршего жезла того, кто и правда был бы куда счастливее с посохом пастуха.

Рассказал бы кто-нибудь – в Хейдабьюре, в Хольмгарде, в Киеве, – что бывает такая война, Хельги только посмеялся бы. А то он войны не видел! Зеленый тенистый сад среди беломраморных стен и колонн, крина в огромной чаше белого и зеленоватого мрамора, где среди белых крупных кувшинок плавают блестящие рыбки. Возле бортика крины на мягкой пятнистой шкуре какого-то зверя – вроде рыси, но побольше, – возлежит светловолосая дева, одетая в сорочку из ткани настолько тонкой и прозрачной, что красоту девы видно так хорошо, как если бы она была вовсе не одета. Рядом стоит золотой кувшин с вином и золотое же блюдо с виноградом, смоквами и персиками. Помахивая кистью красного винограда, дева нараспев читала стихи. Хельги, правда, не понимал ни слова, но под легкое журчание крины шло так хорошо, что он невольно думал: и какого еще рая надо этим христианам? Греческие «валькирии», вывезенные из монастыря Раскаяния, нравились ему больше тех, что он прежде воображал. Вот эта золотисто-желтая, совершенно прозрачная сорочка с красной шелковой опояской куда приятнее на вид и на ощупь, чем та кольчуга, в которой Сигурд застал спящую Сигрдриву.

Фастрид здесь понравилось бы, мысленно отмечал он. Сам Хельги был неприхотлив и с тем же удовольствием выспался бы на кошме, брошенной у костра на землю, как на пуховике на резной золоченой лежанке. Но Фастрид оценила бы – эти мраморные стены, гладкие, как шелк, цвета свежего масла с тонкими сероватыми прожилками, эти кружевные навершия столпов – вырезанные из камня, а на вид легкие, как паутина. Причудливый узор на полу из разноцветных кусочков стекла, сосуды из камня и расписной глины изваяния людей и животных – в том числе и таких, каких на свете вовсе нет. Бесчисленные цветы всякого вида, цвета и запаха – он даже не спрашивал, как они называются, все равно не запомнить. Всегда яркое голубое небо. Свежий воздух с запахом моря, сладких и пряных растений. Далекие зеленовато-синие горы. Хельги жалел в душе, что не может привезти Фастрид все это. Только мелочи – паволоки и украшения, к которым она, правду сказать, равнодушна. А кусочки этого царства чудес – совсем не то, что все оно целиком.

Слависиане – местные жители славянского рода и языка – рассказывали, что дворец этот много столетий назад построил какой-то греческий царь. Еще до того как греки стали христианами, а предков слависиан тогдашние цари переселили сюда из Фракии. Дворец был огромный – как целый город из тех, что Хельги и его люди видели в Северных Странах и даже на Руси. Вокруг четырех внутренних дворов, опоясанных галереями на мраморных колонах, располагалось бесчисленное множество палат. Все двухтысячное войско Хельги поместилось здесь – а что почти все отроки спали на полу, так какая важность? Им не в новинку. Мраморные плиты с тонким мозаичным узором покрыли сеном, сверху бросили шкуры и кошмы. Сколь ни привык Хельги к своим людям, сколь ни понимал, что и сам такой же, не мог удержаться от смеха при виде своих «упырей» – краснорожих, нечесаных, с глазами убийц – среди этой утонченной красоты.

Рабы и служанки разбитого стратига готовили и подавали еду, стирали сорочки и порты, а русы несли свою службу: каждый день полутысячные отряды отправлялись в разные стороны на сбор добычи. С населения Никомедии Хельги первым делом взял выкуп за отказ от грабежей и насилий в самом городе: помог опыт захвата Самкрая. Разграблены оказались дома только тех жителей, кто бежал заблаговременно, бросив хозяйство и добро, какое не смогли унести. Населения поубавилось, но русам это было только на руку: легче поддерживать порядок. Теперь в Никомедии сохранялось относительное спокойствие. Ремесленники, уплатив выкуп частью своих изделий, занимались обычной работой, даже рынки кипели жизнью: жители селений, уже уплативших выкуп, получали право безопасно возить припас на продажу.