Артамонов Иванович - КУДЕЯР Страница 7

Несчастный исход войны не заставил Грозного отречься от мысли вознаградить свои потери: он продолжал искать союза с европейскими государствами. С этой целью отправлен был в 1582 г. в Англию Фёдор Писемский. Ему поручено было хлопотать о заключении тесного союза с королевой на короля польского, а вместе с тем сватать за царя родственницу королевы Марию Гастингс. Англичанам не хотелось ни того, ни другого, а хотелось добиться беспошлинной торговли. С щекотливым поручением достигнуть этой цели в июне 1583 г. поехал в Москву Иероним Боус. Долго тянулись эти переговоры с разными перипетиями; царь то прогонял Боуса, то снова призывал его к себе. Переговоры ещё не пришли к концу, когда Грозного царя не стало.

В январе 1583 г., огорчённый всеми событиями внешними, поражённый горем о смерти им же убитого сына, Иван был обрадован появлением в Москве присланных Ермаком казаков, пришедших «бить ему челом новой землицей — Сибирью». Жизнь слишком неправильная рано подорвала здоровье Ивана; убийство сына много способствовало упадку духа. Ещё в начале 1584 г. обнаружилась у него страшная болезнь — гниение внутри, опухоль снаружи. В марте разослана была по монастырям грамота, в которой царь просил молиться о его грехах и об исцелении от болезни. Перед смертью он сделал распоряжение о правлении. Постригли его уже полумёртвого (18 марта 1584 г,).

У Грозного было семь жён: Анастасия Романовна (ум. в 1560 г.), Мария Темрюковна (ум. в 1569 г.), Марфа Васильевна Собакина (ум. в 1571 г. вскоре после брака), Анна Алексеевна Колтовская (разрешение на этот брак дано было собором; пострижена в 1577 г., ум. в 1626 г.), Анна Васильчикова (похоронена в суздальской Покровской обители), Василиса Мелентьева (с двумя последними Грозный не венчался, а брал благословение на сожительство) и Мария Фёдоровна Нагая (брак был в 1580 г., ум. в 1608 г.). После Ивана осталось два сына: Фёдор (от Анастасии), который после него наследовал, и Дмитрий (от Марии Нагой).

Современники и потомство различно относились к Грозному: Курбский видит в нём только тирана и приписывает всё хорошее советникам; князь Ив. Катырев-Ростовский выделяет его умственные качества («муж чудного разумения»); летописцы новгородский и псковский относятся к нему несочувственно; большинство иностранцев видят в нём и тирана, и стремящегося к завоеваниям государя, что им было в особенности противно; противными им казались и русские, которых, как варваров, не следовало пускать в Европу. Из новых историков князь Щербатов не разобрался в характере Грозного и представил только перечень его противоречивых качеств; Карамзин, а потом и многие другие (Полевой, Погодин, Хомяков, К. Аксаков, Костомаров, Иловайский, Ясинский) пошли вслед за Курбским; иные из них даже отрицают умственное превосходство Грозного. Арцыбашев первый подверг критике сказания Курбского и иностранцев о жестокостях Ивана. Другие, не отрицая недостатков нравственного характера Ивана, видят его политический ум и многое хорошее в его государственной деятельности (С. М. Соловьёв, К. Д. Кавелин, Е. А. Белов, Г. В. Форстен). Медики (профессор Чистович и профессор Ковалевский) отыскивают в Грозном следы умственного расстройства. Сложный характер Грозного долго ещё, быть может, будет привлекать к себе внимание исследователей, как трудноразрешимая психологическая загадка. По главным чертам своего характера он скорее был человек созерцательный, чем практический. Задавшись мыслью, он искал исполнителей и доверялся им до первого подозрения: легко веря, он легко и разуверялся и страшно мстил тем, в ком видел нарушение доверия (по замечанию И. Н. Жданова). Нервный и страстный от природы, он ещё более был раздражён событиями своего детства. Воспитание не дало ему никакой сдержки. Руководительство такого узкого человека, как Сильвестр, могло его только раздражать. Ряд обманутых надежд вызвал в нём недоверие и к своему народу. Ю. Ф. Самарин справедливо заметил, что сознание недостатков века соединялось у Ивана с недовольством на самого себя. Отсюда его порывы раскаяния, сменявшиеся порывами раздражения. Тяжело было его душевное состояние в последние годы при виде гибели всех его начинаний. Оставив по себе след в политической истории России, Иван оставил след и в истории её литературы: он был начётчик и в духовных книгах, и в исторических сочинениях, ему доступных. В писаниях его слышится московский книжник XVI века. Он отличается от Курбского тем, что последний проникся западнорусской книжностью, тогда как Грозный оставался совсем московским человеком. По форме изложения он принадлежит своему веку, но сквозь эту форму пробивается его личный характер.

В переписке с Курбским он ярко высказывает свою теорию царской власти, зависящей только от Бога и суд над которой принадлежит Богу. С сильной иронией обличает он злоупотребления боярские и покушения Сильвестра подчинить себе его совесть. Те же качества видим и в его послании в Кириллов-Белозерский монастырь, в котором, смиренно сознаваясь в своих грехах, он громит ослабление иноческого жития в кирилловских старцах и те послабления, которые они делают постриженным у них вельможам. Послание к Баторию (в «Метрике литовской») чрезвычайно сильно. Написанное в том же духе послание к шведскому королю тоже, вероятно, писано самим Грозным. Есть вероятность, что и некоторые другие дипломатические акты писаны самим Грозным: так, почти несомненно принадлежат ему ответы бояр Сигизмунду Августу.

Книга первая. СМУТА

ГЛАВА 1

Вот и настала лютая пора боярской вольницы. Великий князь Иван Васильевич, в трёхлетнем возрасте лишившийся отца, ныне остался без матери. Растерянно оглядывает он лица людей, толпящихся у гроба великой княгини Елены Васильевны, и не видит столь привычного почтения. Все злы, подозрительны, неприветливы. Лишь мамка Аграфена Челяднина[1], утирая полное, покрасневшее от слёз лицо, временами прижмёт его к себе, проведёт рукой по голове, да её брат конюший Иван Овчина поглядывает на него сочувственно. Потому Ваня держится поближе к ним.

После погребения поминки за упокой души усопшей. Сначала всё шло чинно и благородно, но после выпитого вина князья и бояре захмелели, речи полились свободнее, громче. А когда гости вообще стали вести себя непристойно, Ваня встал и никем не опекаемый направился в соседнюю палату, где горело всего несколько свечей, отчего в углах было сумрачно. Мальчик прижался к прохладному каменному столпу и беззвучно заплакал, подавленный свалившимся на него одиночеством, страхом, жалостью к себе. С кем поделиться горем? С братом Юрием? Так тот ещё меньше его, да и болезный к тому же. По этой причине его на похороны и на поминки не взяли, и сейчас он, поди, играет в своей палате вместе с мамкой Аграфеной.

Размышления юного великого князя прервали чьи-то шаги. Он выглянул из-за столпа и увидел остановившихся поблизости боярина Михаила Васильевича Тучкова[2] и дьяка Елизара Цыплятева[3]. Боярин слегка покачивался и, опираясь на плечо собеседника, тихо, но внятно рассказывал:

— Это ведь мы с Иваном Шигоной свели Елену с Овчиной. Она сразу же без ума в него втрескалась, в постель свою пустила, даже сорочин по мужу не дождалась! Василий-то Иванович староват для неё был, а Овчина — мужик крепкий, горячий…

Дьяк поёжился, огляделся по сторонам: не приведи, Господи, конюшему услышать такие речи — со света сживёт! Подвыпивший Тучков продолжал, однако, откровенничать:

— И такая меж ними любовь приключилась, что великая княгиня стала с конюшим словно с богоданным мужем всюду разъезжать, даже — тьфу, грешница — по святым обителям!

От скверных обидных слов у Вани ещё сильнее потекли слёзы. Как ненавистен ему этот самодовольный толстый боярин! Приказать бы слугам схватить его и бичевать, бичевать до тех пор, пока он не обольётся горькими слезами. Да послушаются ли его слуги? Не стали бы потешаться над ним, говоря: ишь, что удумал — казнить знатного боярина за обидное слово, сорвавшееся с пьяного языка. Промолчу пока, но на всю жизнь запомню обиду, причинённую боярином Тучковым.

Михаил Васильевич совсем захмелел и, поддерживаемый Елизаром Цыплятевым, направился к выходу из палаты. Следом потянулись и другие бояре, присутствовавшие на поминках. Мальчик покинул своё убежище и пошёл в опочивальню, чтобы погрузиться в беспокойный сон. Но заснуть он долго не мог.

По возвращении из великокняжеского дворца Василий Васильевич Шуйский[4] велел тотчас же накрыть столы, и весёлые поминки продолжались в его доме до самого утра. Навалившись на Ивана Васильевича, хозяин гудит ему в ухо:

— Выпьем, брат, за упокой души непотребной бабёнки Елены. Нет у нас боле великой княгини, а несмышлёный князёк для нас тьфу, ничто! Всем теперь заправлять будем!