Александр Дроздов - Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1 Страница 7

И мимо церквей, монастырей, боярских хором, блистая празднично на солнце, шествие медлительно направилось к вновь возводимым стенам Кремля. Узкие улочки были полны челядью с конями, поджидавшей своих господ. Они от скуки дрались, ругались, приставали к прохожим, давали зевакам подножку и всячески безобразили. Гвалт над этим табором всегда стоял ужасный.

Впервые городок был поставлен тут в 1156 году. «Князь великий Юрий Володимирович, — говорится в тверской летописи под этим годом, — заложи град Москву на устни же Неглинны, выше реки Аузы». Потом крепость была перестроена Иваном Калитой из чудовищных дубов. До аршина в отрубе! Но стены эти были уничтожены страшным пожаром 1365 года. На их месте Дмитрий Донской возвёл новые, каменные стены, но они уже не отвечали времени: появились первые пушки. Иван III повелел воздвигнуть новые стены. Начата работа была от Тайницкой стрельницы — башня слово татарское, а москвитяне звали их стрельницами, — с Ордынской стороны, от реки, откуда шли все нападения татар. Стрельница эта раньше называлась Чешковой: рядом с ней был двор боярина Чешека, галичанина родом. Теперь стрельницу назвали Тайницкой потому, что фрязи сделали тут тайный ход к реке на случай осады. И куда глазом ни кинешь, теперь в это весёлое утро, вокруг всего Боровицкого холма, как муравьи, копошились у стен тысячи работного люда. Надсмотрщики немцы — в Москве немцев было уже не мало — и фрязи покрикивали на них, смешно ругались по-русски и отвешивали низкие поклоны великому государю.

Откуда взялось слово кремль — никто не знает. Одни утверждают, что происходит оно от слова кремь — так в старину назывался особенно хороший бор, который иногда растёт «гривой» среди леса обыкновенного. Самое название Боровицкого холма показывает, что тут в старину бор был особенно хорош, был кремью. Другие, опираясь на то, что в старые годы кремль звался также и кремником, производят слово это от кремня. Но есть и такие, которые думают, что слово это произошло от корня «кром»: в стороне стоящий, у-кром-ный. Псковский кремль Кромом и назывался.

Нищие так и липли к великому государю, что мухи осенние.

— Батюшка, кормилец, ради Христа…

Он терпеливо раздавал медяки: так требовал хороший тон.

На холме, над Тайницкой башней блестящее шествие остановилось: отсюда тоже был виден и строящийся Кремль, и сама Москва. Это была огромная деревня. Среди запутанных улиц её виднелись кулижки[12], болотца, старые могильники, в которых находили старинные арабские монеты, взгорья, всполья, вражки, крутицы[13], кочкарник[14]. По холмам виднелись ветряки, а по речкам Неглинной да Аузе шумели водяные мельнички. В заречье много садов было — так то место Садовниками и звалось… Подводы с великим криком и проклинательством — подъём от реки был крутенек — возили на стройку песок, глину, воду кирпич.

В этом растущем из земли городе Иван видел символ своей растущей мощи: Русь болела о ту пору порабощением извне, от татар, литовцев и поляков, и от внутреннего раздробления. И тем не менее все чувствовали, что силы её нарастают с каждым днём. Умный хозяин-вотчинник, Иван понимал, что богат, силён и славен он может быть только на челе богатой, сильной и славной Руси, и теперь, когда на его глазах из недр Боровицкого холма кирпич за кирпичом поднималась новая твердыня, укрепа всему царству Московскому, он чувствовал, как горделиво бьется его властное сердце и как выше поднимается его сухая, красивая голова. Он пришёл в благодушное настроение — с ним это случалось не часто — и, идя вдоль поднимающихся силушкой народною стен, он милостиво беседовал с боярами.

— А что же это ты нам, княже, не расскажешь, как ты со своими псковитянами воевал? — обратился он к князю Ярославу Оболенскому, которого он недавно отозвал из Пскова.

Тот смутился, он надеялся, что государь уже забыл об этой дурацкой истории.

— Да что, великий государь, всё дело с моего барана началось, — сказал дородный князь, вытирая пот с лица цветною ширинкой[15]. — Ехал, вишь, мимо моих хором какой-то изорник с возом капусты, а мои шестники у ворот языки от нечего делать чесали. Один из них взял с воза кочан, да и бросил моему барану. Смерд завопил, сбежался народ, и началась, как водится, драка. И весь город против моих шестников поднялся. Они схватились за мечи и сабли и…

— Да и ты, сказывают, не отставал, — улыбнулся Иван. — Такой, сказывают, отпор псковичам дал, что они не знали куды и кинуться.

Князь смущённо усмехнулся в свою большую сивую бороду. В тот день он был крепко навеселе и, когда треклятые псковичи подняли этот гвалт, он надел кое-как броню и вместе с шестниками стрелял в бунтующую толпу. Иван, несмотря на жалобу псковитян, умышленно оставил его там ещё полгода — чтобы не больно зазнавались — и только теперь вызвал его в Москву, а на его место послал князя Василия Васильевича Шуйского.

Блистающее шествие медлительно шло вдоль стен к Фроловским воротам. Местами стояла такая вонь, что все только шапками горлатными покачивали: работный народ, поневоле, все свои нужды отправлял тут же, под стенами. Стрельницу над Фроловскими воротами — их звали также и бойницами, а в Новгороде костром — начали уже ломать.

— А на этой стрельнице часозвоню надо будет поставить, — сказал государь. — Чтобы на всю Москву играла и всем на торгу время бы указывала.

— Фрязи, они хитрые, — отозвались голоса. Они тебе что хошь придумают.

— И на всех стрельницах потом орлов золотых поставим, — продолжал, радуясь, государь. — Переведи им слова мои.

Фрязи, выслушав, почтительно склонились перед владыкой.

Впервые двуглавый орел в качестве герба своей державы был принят знаменитым князем Даниилом Романовичем Галицко-Волынским, который повелел на высотах вокруг Холма воздвигнуть каменный столп, а на нём утвердить орла. Москва приняла двуглавого вскоре после женитьбы Ивана на византийской царевне Софье, которая как бы принесла его с собой в приданое, в дар от погибшей Византии молодой Москве.

— Батюшка, милостыньку-то Христа ради, кормилец. Убогеньким-то.

И опять, перекрестившись, государь раздал несколько медяков.

Медленно прошло шествие мимо кипящего справа на площади торга, и, повернув влево, берегом Неглинной, все снова вышли к Тайницкой стрельнице и опять залюбовались широким видом на пёстрое, в зелёных садах, Замоскворечье. Иван Молодой вытирал пот и жаловался Василию Патрикееву на стеснение в грудях, и в глазах его была истома. Князь Василий едва делал вид, что слушает его. А вокруг весело играли на солнышке золотые и пёстрые купола церквей, в сияющем небе бежали белые караваны облаков, а на реке стояла суета и работный шум: чёрный народ разгружал тяжёлые барки, подводы с криком подымались в гору, сердито и смешно ругались немцы и фрязи.

И в последний раз Иван окинул своими тёмными огневыми глазами и столицу свою, неудержимо растущую, и встающий из земли, точно по волшебству, Кремль, твердыню её, и снова почувствовал он у души своей крылья орлиные, и горделивая радость залила его сердце.

II. МРЕЖИ[16]

В Неревском конце Новгорода, неподалёку от богатой усадьбы Марфы Борецкой, вдовы и матери посадника, на берегу мутного Волхова, в небольшом, чистеньком домике отца Григория Неплюя, собрались его дружки потолковать о вере. Тут были и отцы духовные, и миряне, и простые житьи люди, и сын посадника боярин Григорий Тучин. Всего искателей этих собралось в сенях человек десять. Всех их объединяло одно: сомнение в истинности веры православной. Но в переднем углу, для отвода глаз, висели образа и среди них новгородский Деисус, то есть Спаситель на престоле, по бокам которого стояли Божья Матерь и Иван Креститель.

Новгородско-псковской край исстари был очагом свободной религиозной мысли. Уже в 1311 году на переяславском соборе была осуждена отцами ересь какого-то новгородского протопопа, который порицал монашество и считал земной рай погибшим навеки. Протопоп нашёл единомышленников не только среди мирян, но даже среди епископов, но тем не менее его лжеумствования были осуждены. Не успели отцы разделаться с протопопом, как в Пскове вспыхнула новая ересь, стригольников. Они отрицали иерархию, обряды и такие важные догматы, как воскресение, и верили в непосредственное общение с Богом каждого человека. Главный грех их был, конечно, отрицание иерархии. Отрицали же они её, главным образом, потому, что все духовные чины ставились на мзде, на святокупстве и что они, в свою очередь, вымогали всё, что могли, с живых и с мёртвых и вели жизнь недостойную. Отвергали стригольники даже храмы: «Молитися Христос втайне повеле, не молитися на распутиях и на ширинах градных».

Прежде всего руководителей движения — во главе их был Карп, «художеством стригольник», диакон Никита и один неизвестный — отцы утопили в Волхове, а утопив, стали опровергать их лжеучение. Больше всего их оскорбляло, что еретики отвергали их, отцов и учителей: «Что ся твориши главою, нога сый? — восклицали они с негодованием. — Не сказал ли Григорий Богослов: овцы, не пасите пастухов». И святители советовали не только еретиков не слушати, но и от града их отогнати, по Писанию: «Изверзите злое[17] от себя сами — мал квас всё вмешение квасит».