Алексей Хлуденёв - Олег Рязанский Страница 7

— Кто он? — тихо спросила Настя.

— Ордынский князь Салахмир.

Настя покачнулась, лицо её стало белым, зраки — узкими. Горностай тут же спрыгнул с её руки. Настя готова была услышать любое имя — и не так уж важно, княжеского или боярского рода, но только своей веры. Она охотно бы пошла замуж за сына почтенного боярина Афанасия Ильича, за которым не раз наблюдала украдкой из терема, когда тот проезжал на коне по двору; она бы пошла за любого другого боярского сына, за самого захудалого удельного князя соседней земли — лишь бы православного. Сейчас же прозвучало чужое имя. За этим именем скрывалось нечто далекое, нечто ужасное, чуждое, противное всему тому, из чего складывалась её жизнь.

С Настей случился легкий обморок, и если бы не руки Фроси, поддержавшие её, она бы упала. Фрося позвала сенных девок, распорядилась принести холодной воды. Девушку положили на ковер, ноги возложили на скамеечку. Княгиня сама побрызгала лицо Настеньки водой, смочила ей грудь. Умелыми руками и распоряжениями княгини Настя вскоре была приведена в чувство, и Фрося, успокаивая её, сказала, что без её согласия её не отдадут замуж и что князь даст свое благословение на брак только в том случае, если мурза Салахмир обратится в православие и примет православное имя. Голос княгини звучал мягко и глубоко, успокаивающе: в то же время в нем слышались нотки сочувствия и виновности…

Девушка, с некоторой отрешенностью и обреченностью на лице, согласно кивала.

Глава шестая. У кузнеца Савелия

Олег Иванович, окольничий Юрий и несколько воинов-телохранителей на конях выехали из ворот княжого двора, выводивших к реке Трубеж, обогнули двор и мимо продолговатого замерзшего устья Лыбеди, которое называлось озером Карасевым (ребятишки на синем прозрачном льду катали друг друга в обледенелых кошелках), мимо изукрашенных резьбой боярских хором со слюдяными окошками проехали по укатанной санями дороге в южную часть кремля. В этом углу града, по-над рекой Лыбедью, тесно лепились подворья ремесленников. Боярские дворы наступали на них, вытесняли на Верхний и Нижний посады — там куда просторнее, — но мастеровые цеплялись за свои родовые клочки, не уступали. В кремле жить спокойнее. Мало того, что он защищен с трех сторон реками, с одной — валом и рвом, да ещё окружен крепкой дубовой стеной, — подступы к нему прикрывали посады, само собой, тоже защищенные своими крепостными стенами.

Вот и Кузнечный ряд. Бухают и звенят большие и малые молоты. Попахивает дымком, окалиной. Двор Савелия обнесен невысоким, но крепким дубовым тыном — бревна, заостренные сверху, всажены в землю глубоко, прочно. На дворе взлаяла собака. Ворота открыл хозяин Савелий Губец невысокий, широченный в плечах, синеглазый, толстогубый. Верхняя губа раздвоена — от удара кулака в кулачном бою посад на посад. Увидев князя, пал на колени, поклонился в землю.

— Спаси тебя Христос, князь-батюшка. Милости прошу в дом…

— Привстань, Савелий Аверьянович, — уважительно назвал его по отчеству князь. — Не молоденький ко снегу льнуть. В дом пожалую вдругорядь, а ныне не время. Хощу обсмотреть кольчугу.

Савелий был зажиточный горожанин. Дом его, о двух избах, с большими сенями посередке, крыт не соломой иль камышом, как у иных, а тесом. Притом украшен был дом крыльцом с резными стойками. На дворе тесно от построек: три кузни, конюшня, большой хлев для двух коров и десятков трех овец, два амбара…

Из кузен вышли, почтительно кланяясь, сыновья Савелия. Их было четверо, все крепыши, широки в плечах, синеглазые, а ростом даже и повыше отца. На всех — кожаные запоны, обуты кто в лапти, кто в валеные сапоги. Среди них был ещё и пятый — нанятый молодой работник, родственник кузнеца.

— Павлуня, — ласково обратился отец к молодшему сыну, ещё безбородому и безусому. — Вынеси-ка, сынок, князеву рубаху.

Павел поклонился отцу в знак почтения и благодарности за приятное ему поручение и легкой походкой, низко наклонясь под притолокой двери, прошел внутрь толстобревенной прокопченной кузни.

— Токмо рубаха ещё не готова, — предуведомил Савелий. — Рукава да подол недоклепаны.

— Ничто, — сказал князь.

Павел вынес кольчугу и с поклоном передал её отцу, тот в свою очередь преподнес её князю. Положив кожаные перчатки на высокую золоченую луку седла, Олег Иванович принял кольчугу и взвесил её на руке. Тянула она фунтов на пятнадцать. При осмотре её карие глаза князя потеплели, загорелись. Радовала прочная склепка мелких ровных колец, сцепленных так, что каждое колечко соединялось с четырьмя. Для нарядности кольчуга была украшена двумя рядами медных колец.

— Сколь же потребовалось проволоки? — спросил Олег Иванович.

— Да саженей, эдак, триста.

— Пожалуй, хороша будет рубаха. Что ж, Савелий, коль изготовишь в два дня, труд твой оплачу вдвое щедрее.

— Почто такая спешка, князь-батюшка? — осмелился полюбопытствовать Савелий.

Ответил уважительно:

— Дело предстоит. Бранью нам грозят.

Савелий испуганно вскинул брови:

— Хто? Татарове?

Он хорошо помнил о набеге царя Наручади Тагая. Картина полусожженного Переяславля с пепелищами, остовами глинобитных печей ярко стояла перед глазами. Правда, двор Савелия уцелел — крыши дома и всех дворовых построек были предусмотрительно обложены дерном, — но страх перед новым приходом татар жил в нем неискоренимо.

Князь объяснил, что на сей раз грозят московиты. Савелий покачал головой:

— Стало быть, в отместку за Лопасню? Худо дело… худо.

— Не накаркал бы, — строго заметил молчавший доселе окольничий Юрий. — Отчего худо? Тагая побили, московита из крепости погнали… Нам ли робеть? К тому ж, Володимер Пронский — наш заединщик.

— Прости, господин, — простодушно сказал Савелий, — а слышно, Володимер-то воротит от нас нос…

— Глупая молвь — пыль по ветру! — с сердцем сказал околь-ничий.

Вслушиваясь, князь невольно и не в первый раз замечал, что Юрий Кобяков старается, при случае, выгородить Владимира Пронского. Это следствие ли только близости его к высшей пронской знати? Не затевает ли он недоброе? Может быть, и в самом деле стоит прислушаться к предостережению Павла Соробича?

Но в таком разе спрашивается: за что Юрий мог изменить князю? Разве Олег не оказывает ему высокие почести и не награждает щедро за службу? Да и Юрий Кобяков не остается в долгу. Был случай, когда во время взятия Лопасни, в какой-то опасный для жизни Олега Ивановича момент (к нему яростно пробивался сквозь окружение крепко бьющийся московит с отрядом) Юрий прыгнул со своего коня на коня неприятеля и задушил того руками.

Князь посмотрел в глаза Юрию — тот не отвел взгляда. Смотрел честно. Перевел взгляд на молодых кузнецов и невольно залюбовался ими. Все сытые, рукастые, крепкие. Дай им в руки рогатину — любому ворогу не поздоровится. Особенно впечатлял один из них — подбористый, статный, с глазами небесной чистоты.

— Как звать тебя, молодец? — обратился к нему князь.

— Карпом, — ответил тот.

— Из тебя, Карп, добрый витязь получился бы.

Карп чуть поклонился, а Савелий сказал:

— Нет, князь-батюшка. Телом-то крепок и в работе неутомим, а для ратного дела вряд ли годится. Злобства ему не хватает!

— Злобства? — подивился князь. — Гм… Злобство приходит во время боя. В бою и агнец бьет ворога. — И кажется, впервые за день улыбнулся.

Поворачивая коня, примолвил:

— Так поспеши, Савелий Аверьянович, рубаху склепать.

— Коль надо, в два дня управимся.

Трусцой Савелий забежал наперед верхоконных, отпахнул ворота на смазанных жиром железных петлях. Цыкнув на взлаявшую было собаку, кланялся вместе с сыновьями вослед отъезжавшим.

В западной части кремля, неподалеку от Глебовских ворот, располагалась крытая тесом воеводская изба о шести красных окнах, с сенями и крыльцом. Слюдяные окна — кусочки слюды вставлены в узоры из железных прутьев в виде колец, квадратов, клиньев, отражая солнце, ярко били в глаза. Передав поводья стремянному, князь вместе с окольничими прошел по сеням в избу. В избе застал воевод: Софония Алтыкулачевича, Ковылу Вислого, Тимоша Александровича и его брата Давыда, только что прибывшего из крепости Перевицк.

Все были озабочены. Когда князь, перекрестясь на семь в серебряных окладах икон в углу, повернулся к воеводам, те, шелестя рукавами и полами шуб, склонились в поклоне, и особенно низком — перевицкий наместник Давыд, давно не видевший князя. По-уставному коснулся рукой пола, быстро распрямился и доложил:

— Господин, московит уже под Коломной…

Князь покачал головой и — сквозь зубы:

— Ишь, изгоном идут!

Софоний Алтыкулачевич, суетясь, подвинул к столу, обитому красным сукном, тюфяк из овечьей шерсти под зад князю.