Игорь Смирнов - Бухенвальдский набат Страница 7

Отсюда каждое утро лагерь расходится по работам.

После поверки начинается распределение по рабочим командам. К нашей колонне подошел человек с зеленым винкелем на груди и с белой повязкой на рукаве. На повязке черное слово «капо» – это значит распорядитель работ.

– В пистолетный цех «Густлов-верке» нужен один рабочий. Пойдешь? – ткнул он в мою сторону палкой.

Пойти на военный завод?! Делать пистолеты для фашистов?!

– Нет! Нет! – я даже руки поднял, намереваясь защищаться, если он будет настаивать.

– Почему? – спросил капо.

– Я стар и слаб, не выдержу.

Капо усмехнулся:

– Ну, смотри, в штайнбрух угодишь.

Что такое штайнбрух, я не знаю. Но только не на военный завод. Это мне кажется предательством.

Только потом я узнаю, как ошибочно было мое представление о работе на военном заводе Бухенвальда…

Я в команде, которая в километре от лагеря, недалеко от городка эсэсовской охраны, роет канализационную траншею. Она так глубока, что человек не может выбрасывать землю со дна на поверхность. Поэтому выстроен промежуточный настил из досок. Один подает землю на настил, другой выбрасывает с досок на поверхность. Я работаю на дне. Сюда натекла вода. Обувь – долбленые из дерева колодки – мокнет. Ноги зябнут. Вязкая глина липнет к лопате. Чтобы сбросить ее, нужно постучать лопатой о настил. С черенка лопаты в рукав стекает грязная вода. С настила тоже капает за ворот, на голову. Откуда-то сверху летят комья земли и слышится хохот. Это «развлекаются» эсэсовцы – наша охрана.

В паре со мной работает высокий и страшно тощий заключенный. Он американский журналист, схваченный немцами в Норвегии по подозрению в шпионаже. Зовут его Джон. Он здесь уже давно. Ну и несуразный же этот Джон! Глина срывается с его лопаты, тяжелые ошметки валятся на меня, если я не успеваю отскочить. Джон смотрит виновато, что-то лопочет по-своему, а я ничего не понимаю. Изучал когда-то английский, но давно и только по книгам.

Узнав, что я русский, Джон оживился и все повторял:

– Russian! Russian! Good! Good!

И тут же стал учить некоторым хитростям заключенных. Когда эсэсовцы-надсмотрщики отходили, он давал мне знак: away. Значит, можно несколько минут постоять, опершись на лопату. Когда он приглушенно выкрикивал «go», надо было хвататься за лопату и старательно делать вид, что ты работаешь, не давая себе передышки. Джону наверху было хорошо видно, когда охранники приближались, когда уходили к другому концу длинной траншеи. Его предупреждения передавались вниз на разных языках, и сразу же десятки заключенных замедляли свои движения. Так выкраивались минуты для отдыха. «Go» – дохнет Джон, и ты налегай на лопату, не то тяжелая палка капо пригвоздит тебя к земле, даже если ты на дне траншеи.

В траншее по щиколотку в грязи протянулся один день, другой, третий…

Серенький дождливый вечер. Зябнется, голова кружится от усталости и голода. А поверка затянулась до бесконечности. Уже несколько раз к нашему строю подходил блокфюрер в сопровождении Вальтера Эберхардта, считал и пересчитывал. Ноги подгибаются, но стараешься стоять твердо, смотреть прямо в затылок переднему. Строй должен быть безукоризненным, а гребешки по середине головы должны составлять одну прямую. Горе тебе, если отклонишься хоть на сантиметр. Блокфюрер выхватит из рядов и будет бить по голове палкой. На этих днях за неточность поплатился один парень: блокфюрер так стукнул его по лицу, что выбил глаз.

– Eia, zWei, dreil.. —тыча палкой, блокфюрер в третий раз считает ряды и отмечает на дощечке количество.

Видно, оно сходится с данными, которые подает ему Вальтер. Блокфюрер отходит к воротам, чтобы отдать рапорт. Шесть тысяч вот таких откормленных молодчиков охраняют нас, пересчитывают два раза в сутки, водят на работу и с работы.

…Третий час мы стоим на аппельплаце и мокнем под дождем, а общий счет, видимо, все не сходится. Кого-то потеряли. Может, забыли отметить умершего, может, забыли вписать прибывшего. Хотя это почти невероятно, как невероятно предположить, что кто-то убежал…

Наконец, в громкоговорителе, установленном на башне центральных ворот, прохрипела команда разойтись. Лагерный оркестр – прекрасный оркестр из лучших музыкантов Европы, гордость Бухенвальда – заиграл бравурный марш, и длинные вереницы узников потекли с аппельплаца к блокам. Хочется скорей в тепло, к своей миске брюквенной баланды, а ноги не идут. Но как мне ни трудно, а вот этому полосатику еще хуже. Хромает, нога обмотана тряпками. Видно, что каждый шаг приносит ему страданье. На спине его белеет в сумерках флюгпункт. Значит, штрафник. Что-то знакомое – в развороте ли плеч, в посадке ли головы-привлекает мое внимание. Нагоняю, заглядываю в лицо. Валентин? Нет, не он, вместо лица торчат только острые скулы.

– Иван Иванович, вы?

– Все-таки ты, Валентин? . – Я.

– Что с тобой?

На худой шее его дернулся кадык, проталкивая тяжелый ком.

– Штейнбрух!

Штейнбрух? Все говорят, что это – самое страшное место в Бухенвальде.

– Где ты живешь?

– На 41-м. Флигель А.

– На 41-м? Как же мы не встретились?

– Нас с Яковом перевели через несколько дней. Я не знал, что вы на 41-м.

– А где Яков?

– Он на 44-м.

– Боже мой, здесь можно жить рядом и потерять друг друга!

Отогревшись в бараке, поудобнее устроив больную ногу, Валентин рассказывает мне:

– Штеййбрух – это за казармами эсэсовцев. Глубокая известковая яма под скалой. —Там paбoтают штрафники. Камень надо отколоть, погрузить на вагонетки, вывезти наверх и там вывалить. У меня хорошая работа-я нагружаю вагонетки. А вот «поющим лошадям» совсем плохо.

– Поющим лошадям?

– Вы не слышали о поющих лошадях? Это те, которые вывозят камень. Они перекидывают через плечи тяжелые цепи и тянут вверх по рельсам вагонетки с камнями. И при этом поют. Им нельзя не петь – забьют насмерть, эсэсовцы, как собаки, следят за каждым нашим шагом, ни на минуту не разогнешь спину.

– Что у тебя с ногой? – спрашиваю я.

– Это пройдет. Я помог одному чеху. Молодчики из СС веселились на горе и бросили в яму бутылку. Она угодила в голову одному чеху. Ну, осколки, тфовь… А я перевязал. На меня налетел форарбайтер, бригадир из зеленых, и вышиб из рук большой камень. Вот камнем мне и придавило ногу…

– Как же ты теперь будешь работать?

– Не знаю. Может, за ночь полегче станет. Вы-то как, Иван Иванович?

Что мне рассказывать? Теперь я понимаю – моя работа не самая тяжелая. Можно потерпеть. Копай потихоньку…

К нам подошел Ленька Крохин и, осторожно оглядываясь, достал из-за пазухи сверток, подал Валентину:

– Чехи велели передать.

Валентин смотрел на Леньку удивленно.

– Ну, что смотришь? Раз дали, значит есть за что. Бери и пользуйся. А завтра утром велели тебе в лазарет наведаться. Может, освобождение получишь. Вот так-то! – Ленька заговорщически улыбнулся. Приятель? – кивнув в сторону Валентина, спросил меня.

– Приятель. Приехали вместе.

– Ну, ничего, живите…

И отошел.

Минуту мы сидели молча. Потом Валентин развернул сверток. В нем оказались сигареты, носки, теплый свитер, кусок настоящего копченого сала. Для Бухенвальда – это царский подарок…

Валентин повеселел:

– Ничего, Иван Иванович, не пропадем, как видно. Я уже здесь нашел кое-кого из Хартсмандорфа. Отчаянные ребята…

Хартсмандорф, как рассказывал Валентин, – это лагерь для беглецов, пойманных на дорогах Германии. Сюда свозили их для выяснения личности и наказания, отсюда развозили по разным лагерям и штрафным командам. Оттуда они снова разбегались и снова встречались в Хартсмандорфе. Иногда по нескольку раз. Конечно, на таких парней можно положиться…

– Ну, что ж, Валентин, – говорю, – пока живы, будем жить… Теперь не потеряемся. А ты познакомь меня со своими ребятами. Ладно?

Но на следующий день Валентин снова пропал с моих глаз – и надолго – его положили в лазарет…

…Мы работаем вместе с Джоном уже недели две. Постепенно приноровились друг к Другу, наши движения стали слаженнее и расчетливее. Мы уже обмениваемся простыми фразами и, помогая мимикой и руками, неплохо понимаем Друг Друга. Чем я понравился Джону – понять не могу, но наши взаимные симпатии могут быть началом дружбы. Я замечаю, что он вообще жмется к русским, словно ища поддержки. Но чем мы можем ему помочь? Самые голодные и обездоленные в лагере – это русские.

По вечерам возвращаемся в лагерь, едва переставляя ноги. Все, конечно, устают. Но я, кажется, где-то у последней черты. Джон подбадривает меня.

– Comrade Russion, do not fall, крепись. If you fall they'll kill you!

Я понимаю, он предупреждает: «только не падай, крепись, иначе они пристрелят тебя».

И я двигаю свои тяжелые, отекшие ноги и выстаиваю поверку. Но уж помыться, вычистить одежду не могу. Кто-то подхватывает под руки, помогает дойти до умывальника, моет грязные колодки.

…Сегодня у меня страшный день. Даже не думал. что будет так тяжело. Джон не вышел на работу. До перерыва я работал с каким-то другим заключенным, а потом узнал, что этой ночью Джон умер.