Юрий Когинов - Татьянин день. Иван Шувалов Страница 7

В этом костюме она особенно нравилась отцу. И когда ей только что исполнилось пятнадцать лет, он попросил её появиться на бале именно этой итальянской рыбачкой. Она оказалась в центре залы, вызывая восхищение собравшихся, и отец поздравил её с совершеннолетием и тут же, на глазах присутствующих, срезал ножницами декоративные крылья чистого и непорочного ангела. Она превратилась в женщину.

Да, отец хотел видеть её взрослым, свершившимся созданием. Но она и потом долго не могла им стать, даже став женщиной в полном смысле этого слова. С детства она не любила читать и, в отличие от отца, чему-либо серьёзно учиться. Уже став взрослой, книжным знаниям она предпочитала досужие россказни и сплетни всяческих приживалок и кумушек, которыми страсть как любила себя окружать.

Школу, по сути дела, ей с младости заменяла девичья, где она набиралась ума-разума, постигая вместе с простонародными премудростями жизни в то же самое время — и подлинную народную мудрость вместе с поэтическим строем русской души. С простыми деревенскими девушками она водила хороводы и пела их песни, а подчас и сама сочиняла слова к полюбившимся мелодиям.

Простота обращения с людьми, даже самого низкого, как тогда говорилось, подлого происхождения передалась ей, конечно, от её родителей. Таким уж был быт, окружавший семью первого российского императора, где первыми словами, которые она стала произносить, были «тятя», «мамка», «солдат»... И дворец императорский скорее напоминал какую-нибудь избу или казарму, где пахло дёгтем, смазными сапогами, крепким табаком и портянками. Потому, став уже взрослой, она одинаково запросто чувствовала себя в девичьей и казарме, где участвовала в свадебных торжествах, сама убирала к венцу дворовых девушек, крестила солдатских детей.

И при всём при этом — галантный французский разговор с какими-нибудь иностранными послами, когда приглашалась, к примеру, во дворец кузины — императрицы Анны Иоанновны, и искренний восторг от спектаклей итальянской труппы.

Впрочем, с восемнадцати лет Елизавета — круглая сирота. После смерти отца не стало матери, старшей сестры Анны.

Когда вместо неграмотной своей матушки императрицы составляла, а затем подписывала её завещание в пользу внука отца, Петра Второго, не знала ещё, что сиротою станет и для своей страны. Ведь после внезапной кончины того самого Петра Второго возникла забота: кому отдать трон. А она, родная кровинка великого императора, была рядом, на глазах у всех сановитых особ; молва же, ими пущенная, как отрезала: «В блуде зачатая и сама пребывающая в блуде...»

Ладно, пусть родилась, когда родители ещё не были повенчаны. Но к себе в душу не позволит никому, чтобы погаными руками... Кто мил мне, того и люблю!

Ан и этим не защитилась. Гвардейца Алёшку Шубина, что оказался единственным светом в оконце, отняли и сослали на край земли — на Камчатку. Теперь, не таясь ни от кого, держит подле себя тоже отраду единую — бывшего малороссийского казака Розума.

Что ж, негожа вам на троне, отныне царство моё — мой дом. Только бы оставили меня в полном покое...

Кутаясь в белый пуховой платок, прошла по комнате.

«Зябко. И чтой-то зима нонче выдалась ранняя? А дров запасли, как на грех, мало. Лодыри все вкруг меня, нет чтобы умом раскинуть да самим обо всём заранее подумать: чем топить, какую провизию вдоволь на зимнюю пору заложить, чтобы потом не скакать как оглашённым по всем поместьям в поисках нужного провианта. Однако куда и скакать-то? Во всех моих имениях — голь, хоть шаром покати. Едва наскребаю, чтоб только свой двор содержать. Знать, потому и дров нынче завести не сумели в нужной плепорции. Да не старики ещё — перезимуем! Эк, какая беда — первый морозец. Зато лицо будет жарче гореть. А я, признаться, люблю, когда щёки у девок что розаны, да и самой приятственно чувствовать в себе силы неизбывные. Эхма, где наша не пропадала!..»

   — Эй, кто там?.. Ты, Маврутка, возвернулась? Вели, милая, заложить возок — к ней отправлюсь. А допрежь к ним, соколикам, выйду. С какой такой стати мне, дочери Петра, от них, солдатушек, хорониться? Я к ним в гости хожу, теперя они — ко мне.

И как была в простеньком домашнем платьице из белой тафты, подбитой чёрным гризетом, да с шерстяным платом на плечах, так и объявилась на крыльце.

И вмиг колкий студёный воздух точно распороло дружным кликом:

   — Виват, матушка Елизавета Петровна!

И почувствовала, как запламенели её щёки.

   — Спасибо, братцы! Спасибо, что не забываете. А я о вас завсегда помню. — И в руку знакомого, оказавшегося рядом сержанта-гренадера ссыпала несколько золотых. — Вот все, ребята, что оказалось в доме. Разделите промеж себя по-божески, чтоб никого не обидеть, да и выпейте за меня, дочь Петра.

Гул возбуждённых голосов покрыл её слова. А она, вновь зардевшись, неожиданно, о чём ранее никогда даже и не думала, вдруг отметила про себя:

«Сколь их тута, у моих дверей? Десяток, полтора, два? Наверное, никак не более было прошедшею ночью там, в Летнем саду, а как ловко всё там спроворили. Что ж, коли придёт нужда, сие предприятие и мне может сослужить службу...»

Любовь способна на всё

К покойной императрице так не ездила, как зачастила к новой правительнице. И, как самая близкая родня, — с подарками.

И теперь, летом 1741 года, так, вроде бы ни с того ни с сего, поцеловав в щёчку Анну Леопольдовну, надела на её руку золотой браслет:

   — Ваше императорское высочество, тебе — от меня. Ото всей души.

   — Спасибо. Но к чему такой дорогой презент — не именинница я, чай, и не разродилась ещё очередным дитём... Небось опять в долги влезла, мотовка?

Елизавета смущённо опустила голову:

   — Имеется должок. Как вы, ваше высочество, меня и просили, я привезла все свои счета, по которым вы, помнится, соблаговолили всё оплатить. А браслет — это другое. Это — от души. Помните, какой дорогой браслет подарили вы мне на девятнадцатое декабря, в день моего рождения? Да к нему от лица его императорского величества — осыпанную камнями золотую табакерку с гербом.

   — Ты тоже, помнится, поднесла мне подарок, которым не перестаю восхищаться. Вон, видишь, на шкафу твоя ваза стоит. Где только ты тогда, когда я родила императора Ивана, сей предмет выглядела?

Полные красивые губы Елизаветы Петровны чуть дрогнули, готовые изобразить ухмылку, но она вовремя сдержала себя.

«Дура! То ж в Гостином дворе сами хозяева лавки выбрали сию вазу, когда узнали от моих посыльных, что я хотела бы иметь богатый подарок, дабы вручить его новорождённому. И ради меня отказались взять деньги. Так что уважение в том даре — не к тебе, двоюродная моя племянница, а ко мне».

А вслух произнесла:

   — И правда тебе понравилось? Вот что значит сделать подарок по-родственному, от чистого сердца. А нынче, спрашиваешь, с чего бы я так разошлася? Погляди-ка, моя краса, в зеркало. Ну, убедилась, как ты сегодня хороша? И все последние дни цветёшь...

Из зеркала на Анну Леопольдовну глядело миленькое, но, по правде сказать, блёклое, мало что выражающее личико не женщины во цвете лет, а скорее скучной и анемичной девицы.

   — Нашла красавицу — ничего не скажешь, — пожала она плечами. — Под глазами — круги, а волосы — под цвет соломы. Да сие природное: скоро ведь мне родить. Считай, что я тебя даже назначила восприемницей при святом крещении того, кого я произведу на свет. Это — мой тебе ответный подарок. А ежели кого сравнить со свежим бутоном, то только тебя, Елизавета Петровна!

   — За приглашение быть мне крестною — благодарствую, — не скрывая удовольствия по поводу последних слов правительницы, произнесла цесаревна. — Но, право, ваше императорское высочество, вы не скроете от меня того, что происходит в вашем сердце. Я права? Вы догадываетесь, на что это я намекаю?

   — Так ты уже слыхала? — ахнула Анна Леопольдовна и тут же прикрыла ладошкой рот. — Только чу! У стен, всем ведомо, имеются уши. Не дай Бог мой олух обо всём догадается. Я только тебе да ещё моей Юлиане могу довериться. — И, переходя на шёпот и кося глазом на дверь: — А он тебе нравится? Ведь правда писаный красавец и обходительный кавалер? Ведь я ещё когда ходила в девушках, безумно в него влюбилась, из-за чего тётя упросила правительство в Дрездене выслать беднягу из Петербурга. Ты ж помнишь тот неописуемый ужас! Я тогда прямо-таки слегла от горя.

«Граф Линар! Красавчик Мориц Карл Линар — вот кто до сих пор пребывает в сердце этой мышки, — сказала себе Елизавета Петровна. — Насколько же я оказалась предприимчивой, что сбросила с себя привычную лень и расхлябанность и опрометью ринулась сюда, лишь только прослышала о приезде в Петербург этого обольстителя дамских сердец. Теперь держи ушки на макушке — терпеливо внимай всему, что выльется сейчас из груди этой безумно влюблённой дурочки. Линар для неё, наверное, настоящее счастье, для меня же — скрытая напасть. Так что терпение и ещё раз терпение, чтобы не выдать ничем моё беспокойство и делать так, чтобы она поверила мне, как верила, должно быть, в те дальние годы, когда она делилась со мною как со старшей сестрой. Так сколько же времени прошло с тех пор, как их разлучили и Анна вынуждена была стать женою нелюбимого ею человека?»