Николай Дубов - Колесо Фортуны Страница 7

Таким образом, вместо того чтобы озлобиться, Иван Опанасович проникся к Сашку, а через него и к его товарищам расположением и даже некоторым уважением. Вот почему, когда на его голову свалился американец и он не знал, что делать, где искать помощи, Сашко Дмитрук своим появлением напомнил о себе и своих товарищах, Иван Опанасович высунулся из окна и окликнул Сашка, тот остановился.

— А ну-ка, зайди до меня.

— А шо такое, дядько Иван? — с опаской спросил Сашко. Ему вовсе не улыбалось повторение недавней порки.

— Да ты что, боишься? Дело до тебя есть…

Сашко вошел в кабинет и остановился у порога.

— Давай, давай ближе. Садись вот тут.

Сашко осторожно присел на краешек стула, готовый каждую секунду вскочить и убежать.

— Ну, как она, жизнь? — спросил Иван Опанасович.

Сашко двинул одним плечом к уху и стесненно улыбнулся.

— Нормально.

— Бегаем по селу, воробьям дули показываем?

— Не, я и дома помогаю…

— Знаю я вашу подмогу… Целый день, как лягушата, из Сокола не вылезаете.

— Так каникулы же, дядько Иван!

— Да нет, я не против, сам такой был… Чего ж не купаться, если вода теплая?.. — Иван Опанасович мямлил, ища "подхода", не нашел его и решил говорить напрямик, без всяких подходов. — Тут дело такое. Важное дело. Понятно? — Не сводя с него взгляда, Сашко торопливо покивал. — Приехал до нас американский турист.

Слыхал? Ну вот. А переводчик заболел.

— Так я знаю, батько ж его в больницу возил, — сказал Сашко.

— А? Ну да!.. Так вот, значит, американец остался один, и что он, к примеру, сейчас делает — неизвестно…

— Чего ж неизвестно? — сказал Сашко. — Рыбу ловит.

— Ага! Так ты его уже видел?

— А конечно! Здоровый такой, бровастый… Брови такие черные, мохнатые, глаз почти и не видать, а голова седая…

— Точно! Он самый! — покивал Иван Опанасович.

— Так он по берегу Сокола ходит со спиннингом…

Спиннинг у него — закачаться! Я таких сроду не видел…

Ничего еще не поймал, — деловито заключил Сашко.

— То нехай ловит на здоровье… Не сегодня-завтра за ним приедут — заберут отсюда, но покуда он тут — мы за него в ответе, значит, надо за ним как-то приглядывать. Понятно? — Сашко поспешно кивнул. — Кому это поручить? Люди в разгоне, при деле… Не отрывать же от работы? Да и неудобно как-то — ходить за человеком по пятам, а он, может, ничего такого и не думает… Ну вот… А вы все одно целый день на речке, в лесу болтаетесь. Вот тебя, к примеру, никто не просил, а ты и так все видел. Я и подумал: хлопчики вы уже разумные, сознательные, вам вполне можно поручить это дело.

— А конечно, дядько Иван! — сказал Сашко и весь готовно подобрался.

— Только действовать надо с умом, — продолжал Иван Опанасович. — Не ходить за ним по пятам, не торчать перед глазами, а так вроде вам до него никакого дела нету — вы сами по себе, он сам по себе. Издаля так, незаметно… Ну, и никому не болтать про это, держать язык за зубами.

— Все понятно, дядько Иван! — сказал Сашко, и глаза его блеснули. — Наблюдение будем вести скрытно… — Сашко не пропускал в клубе ни одной кинокартины, больше всего любил картины про разведчиков и многое из них почерпнул. — А в случае чего — действовать по обстановке?

Иван Опанасович уловил металлический блеск в глазах Сашка и похолодел. Если бы он знал про джиннов и верил в них, он бы понял, что сам, можно сказать, своими руками выпустил из бутылки джинна мальчишеского воображения, а что этот джинн может натворить, предугадать не в состоянии даже он сам… Иван Опанасович про джиннов не слыхал, но когда-то и сам был пацаном. Он не стал гадать, что выдумают эти нынешние пацаны, он представил, что ему скажут, когда вызовут в Чугуново, и тут его бросило в жар…

— Нет! — твердо и решительно сказал он. — Никак не действовать! Ваше дело — смотреть. И точка! Понятно?

— А чего ж, конечно, — без прежнего энтузиазма сказал Сашко. — То я уже пойду?

Дела наплывали одно за другим и мало-помалу оттесняли американца на задний план, пока он не затерялся в суматохе, телефонных звонках и спорах. Иван Опанасович шел домой обедать, когда издалека донесся звонкий детский крик: "Дядько Иван! Дядько Иван!" Иван Опанасович остановился, кое-где за плетнями, привлеченные криком, появились лица любопытных. Вздымая пыль, к нему бежал маленький Хома Прибора, а следом ковылял его толстопузый щенок.

Подбежав, Хома, выполняя, очевидно, инструкцию, оглянулся по сторонам и поманил рукой Ивана Опанасовича, тот нагнулся над ним.

— Чего тебе?

Громким таинственным шепотом Хома сообщил:

— Сашко сказал — уже!

— Что уже?

Хома наморщил, лоб и оттопырил губы, вспоминая про себя все, что Сашко поручил ему сообщить.

— Тот дядька американец уже пошел до дому.

Иван Опанасович, с трудом удержав ругательство, выпрямился.

— Ладно… Беги скажи Сашку, чтобы потом до меня пришел.

Хома припустил обратно.

— Шо там такое, Иван Опанасович? — окликнули его.

— А! — отмахнулся председатель. — Ребячьи йграшки.

К тому времени, когда пришел Сашко, возмущение его несколько пригасло, но решение не изменилось.

— Ты что ж это, из дела на все село цирк устраиваешь? — жестко сказал он. — Я с тобой, как с серьезным хлопцем, а ты игрушки строишь? Тебе привлекать некого, хлопцев в селе мало? Ты бы еще из детсадика войско набрал… Ладно, хватит! Весь наш уговор отменяется. Пацаны — вы и есть пацаны! И чтобы близко до того американца не подходили, чтоб я про вас и не слышал! Понятно?

Сашко пристыженно зыркнул на него и опустил голову. Оправдываться было нечем. Он хотел, чтобы посвященных было как можно меньше, поэтому рассказал о поручении лишь Юке и Толе, но те отнеслись к нему без всякого интереса.

— Сыщики-разбойники? — насмешливо спросил Толя. — Я в детские игры не играю. Лучше почитать.

В Чугунове он взял у Вовки толстый том романов Сименона и теперь упивался повествованиями о доблестях инспектора Мегрэ. Юка насмотрелась на иностранцев в Ленинграде.

Если говорить по правде, Юка была не совсем искренней. В другое время она бы не отмахнулась от предложения Сашка, но сейчас ей было не до того. Желание порождает надежду, надежда побуждает к действию.

Всегдашние жажда и предчувствие тайны, которая внезапно может открыться, неотступное, жгучее желание проникнуть в нее понуждали Юку искать ее там, где и при самом буйном воображении нельзя заподозрить существование даже пустякового секрета. Сейчас все внимание Юки было поглощено Лукьянихой.

3

Приезд участкового уполномоченного Кологойды заметили все, а когда он, застигнув на месте преступления Митьку Казенного, арестовал его и увез в Чугуново, происшествие долго обсуждали. На старушку, которая сидела рядом с Кологойдой в чугуновском автобусе и тоже сошла в Ганышах, никто не обратил внимания.

Ее все знали, она была своя и так же малозначительна и незаметна, как ничем не примечательный камень у дороги, — о нем вспоминают, лишь споткнувшись. О старушке вспоминали, пожалуй, еще реже. Ее имени и фамилии не помнили, при нужде звали ее Лукьяновной, а за глаза Лукьянихой. Неизвестно было, откуда она родом, когда и как попала в Ганыши. Все сверстники ее перемерли, следующее поколение, поседев и облысев, все дружнее перебиралось на вечное жительство под невысокие холмики на сельском кладбище. Лукьяниха непременно участвовала в их погребении, а сама, усохшая и согнутая годами, все так же мелкими, старушечьими, но спорыми шажками семенила по своим делам. А все дела ее сводились к добыче пропитания. С возрастом глаза повыцвели, но остроты зрения не утратили, и Лукьяниха с самодельным лукошком с весны до ранней осени собирала всякий "божий дар" — лечебные травы, землянику, костянику, чернику, а потом грибы. Особого спроса на добычу Лукьянихи не было, но рубли, как известно, складываются из копеек. Лукьяниха вела им бережный счет, а за большим никогда не гналась. Донашивала она чужие обноски, однако содержала себя в чистоте, пахло от нее всегда мятой и богородичной травой, в сельмаге покупала только стирочное мыло, хлеб, постное масло и соль. На луковку и воду хозяева не скупились, поэтому тюрька — неизменная еда Лукьянихи — всегда была обеспечена. Если добрые люди звали к столу похлебать постного борща, она не отказывалась, но сама никогда не напрашивалась. Что же еще? Знали, что она богомолка, — бывая в Чугунове, церковной службы не пропускала. По доброте сердечной бралась ухаживать за безнадежно больными, обмывала покойников, но платы за это не требовала, только что кормилась, ну а если чем одаривали — не отказывалась. Не было у нее, что называется, ни кола ни двора, жила у хозяев из милости.

Когда-то нянчила там детей, дети выросли, отселились, сами обзавелись детьми, а Лукьяниха, как кошка, прижилась к месту. К ней и относились, как к кошке, которая ловить мышей больше уже не может, но за прежние заслуги на улицу не выброшена, а доживает свой век в тепле.