Валентин Пикуль - Из тупика. Том 1 Страница 7

Федерсону стыдно за свое бегство, и он кричит на Носкова:

– Опять вы, мичман, хуже матроса – паклю раскидали!

Воют за переборкой форсунки, аппетитно чавкает донка.

– Чи не так, ваши благородия? – спрашивает опять Харченко.

И – вдруг:

– Братцы, – скулит Харченко, когда Федерсон исчезает. – Ай, братцы! Да что ж это такое? А? Ведь он, хад, в спину мне плюнул или сморкнулся – не понять… И не вытереться! Руки-то заняты…

Руки его заняты: они лежат на ходовом реверсе, чтобы в любой миг исполнить приказ с мостика, а глаза – на телеграфе, чтобы не прохлопать приказа, сообщаемого нервной и подвижной стрелкой на круге циферблата. Ну конечно, беда не с тобой случилась, можно хохотать до упаду. И – хохотали.

– Чи не так, господин унтер? – спрашивали, издеваясь.

Мичман Носков подошел и спросил:

– Вытереть, что ли?

– Окажите божецку милость…

Мичман чем-то острым скребет по хребту машиниста.

– Ваши благородия, – жмется Харченко, – чем это вы скоблите?

– Лопатой! – отвечает мичман и снова – хохот.

Машинёры да кочегары – народ веселый. Будто и не было недавнего разрыва. Уже и сами над собой смеются:

– А я, братва, как врежу по трапу. Будто мне там наверху чарку водки наливают…

– А впереди меня – Шестаков, и такая у него кормушка. Как два каравая… Дерг-дерг. Посыпь солью и – ешь!

– А у тебя-то? – обиделся Шестаков. – Оглянись, чумичка… Нажрал на царских харчах, скоро через люк не протащишься!

И время от времени, будто дети, радуясь новой забаве, они подбегают к пробоине, проделанной снарядом, глядят на сияющий мир, словно в окошко, и радуются.

– Братцы, ну чем тебе не Петергоф? Еще бы барышню…

Здесь жизнь своя. Особая. А там, выше, пусть стреляют.

Десанты были сброшены, и крейсер «Аскольд», вызывая зависть англичан, давно перешел на поражение. Британцы еще раз подтвердили славу прекрасных мореходов, но плохих артиллеристов. Однако союзная зависть была побеждена, и на мачтах линейного «Инфлексибл» вспыхнули флаги сигнала:

АДМИРАЛ ВЫРАЖАЕТ РУССКОМУ КРЕЙСЕРУ

СВОЕ УДОВОЛЬСТВИЕ

БЛЕСТЯЩЕЙ СТРЕЛЬБОЙ.

Иванов-6 стянул с лысинки панаму, обмахивался. Потом этой же панамой вытер толстые губы, в углах которых скопилась, как у бульдога, пена удовольствия.

– Вахтенный, отвечайте на флагман: «Спасибо».

– Сигнальцы! Поднять «Спасибо» до нока реи!

– Есть поднять «Спасибо»…

И вдруг – вскрик, как всплеск. С высоты салинга сорвался при крене Павлухин. Это видели почти все, стоявшие на мостике. Перевернувшись в полете, падал с мачты матрос. Ударился о ростровые тали и – как в люльку, хлопнулся в растянутый тент. Парусина, пружиняще приняв гальванера, тут же мячиком вскинула его наверх, и Павлухин, снова проделав сальто, лягушкой так и шмякнулся об палубу. Шлепок тела по железу был отчетливо расслышан на мостике, словно кусок сырого мяса с размаху бросили на прилавок.

– Конченый, – закрестились сигнальщики. – Молодой парнюга был. Жить бы да жить! В унтера выходил…

– Георгия ему! – закричал Иванов-6. – Второй степени, ежели сейчас встанет…

Павлухин встал и, держась за коленку, поскакал по палубе.

– Дистанция – семьдесят четыре! – орал он, еще в угаре боя.

– Первой степени, – рявкал с мостика Иванов-6. – Две чарки водки… Четыре чарки… хоть залейся!

«Аскольд», выполнив свою задачу, уже выходил из огня.

Откинули щиты и двери, выдавливались наружу из башен поодиночке. Ныли тела. Белые брюки, с утра свежие, теперь выглядели, как грязные подштанники. Вальронд посмотрел вдоль борта: на мелководье пучились пузыри от взрывов, вся муть грунта была поднята наверх снарядами.

– Фу, – сказал он, усталый. – Ерунда какая-то…

Под козырьком каземата, нахохлившись, стоял Пивинский с эбонитовым «матюкальником» на груди.

Мичман подошел к нему:

– Ты что мне за прицел «репетил»? До ста считать разучился? – Глянул в глаза матроса, затянутые мутной пленкой дурмана, и чиркнул возле его рта английской зажигалкой. – Пока еще ничего. Голубым огоньком не вспыхиваешь…

С кормы уже шагал плутонговый – лейтенант Корнилов.

– Женечка! – кричал издали. – Каково отстрелялся?

– С помощью вот этого вундеркинда.

Корнилов понял все… по запаху. И поднес кулак:

– На другом бы крейсере тебе, рвань, морду набили!

– Оставь матюкальник, – велел Вальронд. – Иди за мной.

– Женечка, – протянул Корнилов, – не связывайся.

– Не мешай! – резко ответил Вальронд. – Дело семейное…

Мичман провел штрафного матроса в офицерскую душевую. Ослепительно сверкал белый кафель. Пахло здесь замечательно – лавандой, хорошим мылом, елочкой и озоном. За спиною плутонгового щелкнула задвижка, и Пивинский сразу забился в угол:

– Ваше благородие… простите… Ей-ей! Не буду…

Вальронд вытянул его из угла – хрясь по зубам. Пивинский перекатился через кадушку ванны и врезался в переборку.

– Встань! Иди сюда… Руки по швам!

Крепко взяв матроса за ворот, Вальронд лупцевал пьяного со всей горячностью молодости. Наконец устал. Крутанул вентиль, и все восемь душей брызнули с потолка веселым дождичком. В вихре брызг, жестоко бьющих Пивинского по плечам, мичман сказал:

– Вымойся, подлюга… – И ушел.

А в кают-компании чистые перезвоны хрусталя, звяканье ножей и тарелок. Вестовые в накрахмаленных фартуках расставляли посуду по «скрипкам»; тарелки качались в кардановых кольцах, не расплескивая содержимого. Возле буфета стоял старший офицер Быстроковский, наблюдая, как доктор крейсера Анапов брезгливо ковыряет вилкой салаты.

– Роман Иванович, – сказал Вальронд негромко, – я сейчас, да простит мне бог, отретушировал на крейсере одну карточку.

– Кому?

– Штрафному.

– Новому?

– Нет. Старому. Пивинскому. Он где-то наэфирился с утра пораньше и гробил нам дистанцию от гальванных. Случись это на полигоне в Золотом Роге – так плевать: люди свои. А здесь на нас смотрит Европа, и мы должны утверждать перед миром отличную боеспособность русского флота.

Быстроковский сыплет в рот хину. Морщась, запивает ее марсалой. Лицо желтое, его лихорадит. Рука с тряскими пальцами парит над рядом закусок. Нет, ничего не хочется, с души воротит, и старший снова наливает себе марсалы.

– Только не говорите нашему старику, – советует Быстроковский. – Он этого не любит… либерал. Доктор, – поворачивается старший к Анапову, – а вы догадались осмотреть того гальванера, что загремел сегодня с мачты?

Вилка врача ворошит салаты, губа оттопырена плотоядно.

– Нет, Роман Иванович, он же встал… побежал!

– В горячке боя и без головы бегают. Осмотрите.

– Катер под талями, – докладывают с наружной вахты.

Старший быстро выходит. Крейсер, застопорив машины, плавно покачивается. Под бортом его прыгает, шарахаясь из стороны в сторону, паровой катер, и Быстроковский сразу же приказывает боцману:

– Труш! Мертвых – в командные душевые… Зашейте их поскорее. И поднимайте катер. Быстро, быстро… Здесь задерживаться никак нельзя, иначе нас могут накрыть турки с берега.

Палубная команда уже разнесла тали по борту, судовой оркестр сыграл быстрый «янки дудль», и чей-то голос взлетел к небу:

Вот на рейд выходит клипер…

Матросы цепочкой наваливаются на конец, хором подхватывая:

Дай, братцы,дай, братцы,дай!

И катер, повинуясь могучему рывку сильных тел, повисает над водой; крейсер снова дает ход; матросы напряглись для рывка.

Там знакомый служит шкипер.Дай, братцы,дай, братцы,дай!..

Катер уже качается вровень с палубой крейсера, остался последний рывок, и заводила жалобно выводит:

Он поймал недавно т…

Ай, братцы,ай, братцы,ай!

Все! Катер плюхается мокрым днищем в кильблоки, но Быстроковский недовольно щелкает крышкой хронометра.

– Полторы секунды лишку. Заленились… Труш! Всех палубных на полчаса вдоль шкафута, чтобы в другой раз было им веселее.

Старший офицер поворачивается, и вот уже слышны голоса:

– Шкура ты! Сопля на цыпочках!

Быстроковский возвращается и, вглядываясь в черные замкнутые лица, произносит совсем спокойно (его смутить трудно):

– Труш! Не полчаса, а – час шкафута… На прожарку!

В кают-компании уже хлопает пробка; на яркой этикетке с шампанским карандашом надписано: «Не забыть, что наша баронесса – лютеранка!» Офицеры со смехом чокаются бокалами с минером Фиттингофом: барон вернулся живым, орден ему обеспечен, он счастлив, теперь будет рассказов на целую неделю. Но славу у барона тут же отнимает корниловский дог Бим, явившийся как раз к разливу шампанского – без хвоста.

– Я знаю, кто это сделал! – в бешенстве кричит Корнилов, лаская свою собаку. – Бим, Бимчик, родной… А, Федерсон!

Федерсон – в дверях. Как всегда, невозмутимый.