Юрий Щеглов - Победоносцев: Вернопреданный Страница 7

Витте смотрел перед собой отсутствующим взглядом. Между ним и Победоносцевым существовало непреодолимое различие. Он словно не замечал оскорблений, которые обрушивала на него разнузданная пресса, а обер-прокурор просто выходил из себя, наталкиваясь на бесчисленные насмешки и карикатуры. Обессиленная цензура исчезла.

— Свобода невозможна без злоупотреблений, — ответил он в тот весенний день Константину Петровичу. — Но без нее невозможен никакой прогресс. Злоупотребления оскорбительны, неприятны, позорны, их надо перетерпеть, пережить. Но свобода оберегает народ от загнивания и в конечном счете от смерти.

Фразы председателя Комитета министров звучали высокомерно и поучительно. И Победоносцев с горечью почувствовал, как жалко и неубедительно звучат его предостережения. Любому сановнику, щеголяющему либерализмом, слова Витте показались бы дальновидными и неоспоримыми. Но какой ценой Россия оплатит столь сомнительные декларации? В прошлом декабре он писал Сергею Юльевичу: «И вы предлагаете снести разом все предупредительные меры, оставив лишь призрак какой-то кары, бездейственной и бесплодной, дающей только повод к возбуждению новой смуты? Ведь эта печать разнесет яд свой во все углы до последней деревни и вконец развратит душу народную».

Дурной пафос

— Днем я отправил Сергею Юльевичу вполне реакционный ответ на его предложения по поводу прессы, — сказал Константин Петрович жене за обедом. — Этот указ, на который он не преминул сослаться, изделие незрелого ума. Можно подумать, что в России грамота под названием «О предначертаниях к усовершенствованию государственного порядка» способна изменить что-либо в поведении людей!

— Но Витте не наивный человек, — удивилась Екатерина Александровна. — Он хитрый и изворотливый политик. Русские финансисты — лучшие в мире, что совершенно объяснимо. Когда денег мало и их трудно заработать, воленс-ноленс[15] становишься лучшим. Канкрин тому пример!

За вечерним чаем Константин Петрович получил второе послание от Витте. Он не стал читать при жене и, извинившись, отправился в кабинет, не допив стакана. Внимательнейшим образом он ощупал взглядом и охватил мыслью каждое слово, поставленное Витте в ряд так, что к нему не придерешься и на него, на слово это, не обидишься. Константин Петрович долго сидел за столом, разглаживая листок — прекрасный, надо заметить, листок иноземного происхождения, с водяным знаком! — безмолвно шевеля губами, будто перебирая сказанное. Потом он поднялся и пошел в комнату жены. Он всегда нуждался в поддержке и считался с ее мнением.

— Вот послушай, что пишет твой хитрый и изворотливый политик. Начинает он с комплиментов, которые я если и заслужил, то, во всяком случае, не от него. С каких-то пор, впрочем недавних, я начал подозревать этого финансового гения в лицемерии. Он называет мой ум и опытность громадными! Каков? Зачем же он в Петергофе намекает государю на выгоды моей отставки?! Да, я больше не пользуюсь доверенностью бывшего моего ученика, но сие еще ничего не значит. Есть Россия и ее интересы. Да, император — Божий помазанник, но Цезарь для Рима, а не Рим для Цезаря. Ты знаешь, что пишут в газетах: в империи власть принадлежит Победоносцеву! Если бы, Катенька, власть принадлежала мне! Не я один управляю Россией, и я, быть может, меньше остальных, избранных государем. Источник нашего тяжелейшего состояния Витте видит в войне и отсутствии определенной, сильной, знающей «что хочу» власти.

— Ты всегда настаивал на необходимости сильной власти, и она была сильной при покойном императоре.

— До несчастного события в Борках. Но вот как многоуважаемый Сергей Юльевич оценивает мои слова и мое прошлое. Недостаточно, дескать, констатировать, что ныне обезумевшая толпа идет! Они всегда упрекали меня, что я редко предлагаю какие-либо контрмеры, а сами вот уже более четверти века жалуются: «Победоносцев — главное препятствие при проведении реформ». Кто только не прятал собственное бессилие за этим! Двуличный Половцов[16], высокомерный Валуев, бесчувственный профессор Бунге, ничтожный Лорис-Меликов[17] с деньголюбивым Абазой[18]. И прочие, и прочие, и прочие! Сколько их промелькнуло чередой! И вот теперь Витте. Я считал его умным человеком, а он пытается пустить пыль в глаза, употребляя при сем прописные истины, Нет, каков?!

Константин Петрович возмущенным жестом протянул конверт жене. Витте писал: «Надлежит также выяснить, почему она [толпа] обезумела и почему идет, а также как ее остановить. Вот на этот последний счет Вы еще не изволили высказаться».

— Трудно поверить, что его слова адресованы обер-прокурору Святейшего синода, — печально улыбнулась Екатерина Александровна.

— А чем он пытается оправдать собственные действия, которые повлекут за собой катастрофу России невиданных масштабов! Как он относится к освященному столетиями нашему общественному укладу и государственному строю!

Константин Петрович взял из рук жены письмо и быстро отыскал продолжение:

— «Но я уверен, что Вы не думаете, что потому, что безумцев гораздо более, нежели разумных, что многие в толпе идут вместе с озлобленными и униженными, такие, которые просто бесятся, — что потому самому можно всем затыкать глотку, сажать в тюрьму, ссылать, насиловать их совесть и душу!» Это завуалированные обвинения! Это диффамация[19]! И если бы мы жили в Англии или в любой иной цивилизованной стране, у меня были бы все основания подать в суд. Но каков стиль! Что за нелепая фраза! Сколько в ней революционного — дурного — пафоса!

— Успокойся, Котя! Разве ты не знаешь, что в России пришедшие во власть постоянно окатывают помоями прошлое? Он просто готовит твою отставку. И более ничего! Он по природе финансист и пытается нажить дивиденды на твоем устранении.

В чем нуждалась Россия?

Слова Витте действительно были оскорбительными и беспрецедентными по резкости. Подобное Победоносцев читал лишь в левых газетах, анонимных посланиях и в западной — антирусской — прессе. Как отнестись к подобным заявлениям в частном обращении? Присланная инвектива[20] не должна остаться без ответа. Витте объявляет войну. Он жаждет его падения. Он настраивает царя. «Думаю обратное, — продолжал Витте, — что если бы правительство многие годы систематически не занималось подобными упражнениями, если бы правительственные люди не душили бы без разбора разума и сердца, — все, хотя России и неопасное, но им неудобное и несимпатичное, — то правительство ныне имело бы, кроме большой обезумевшей толпы, кричащей нам «пошли вон», и тихую, меньшую толпу, которая бы изрекала этот возглас не по отношению правительства, а к этой обезумевшей толпе».

Здесь каждое слово, каждая буква дышали ненавистью. Здесь оплевывалось прошлое и тем самым уничтожались настоящее и будущее. Эти понятия нерасторжимы. Будущее есть сплав настоящего и прошлого. Как же государь не понимает, что стоит за политикой Витте! И теперь она достигла кульминационной точки. Победоносцев не сомневался, что вопрос о веротерпимости и созыве собора Витте использует для его устранения. На всеподданнейшем докладе государь наложил резолюцию, которую читали по-разному в церковных и административных кругах. Когда Победоносцеву доставили доклад с фразами царя, тщательно покрытыми лаком, он убедился, что дни его на посту обер-прокурора сочтены. Ученик прибегал к тем же методам, что и глава Комитета министров. Несчастная война с Японией всему виной! Глупцы! Они не могли сообразить, что созыв собора Всероссийской церкви сделал бы просто ненужным манифест. Он, собор, укрепил бы Россию, а не разрушал бы, даруя ложные свободы, которые только ускорят разгром государственной машины. И ведь Николай II знал, какое впечатление произведет на бывшего учителя принятое решение. Оскорбительнее прочего, что он не посчитался с глубокими чувствами человека, чья бескорыстная преданность престолу подвергалась сомнению лишь подкупной еврейской прессой. «Признаю невозможным совершить в переживаемое ныне тревожное время столь великое дело, требующее спокойствия и обдуманности, каково созвание поместного собора», — писал царь со свойственной ему резолютивностью мышления.

Собор не позволил бы Витте выдвинуть идею манифеста. Общество удовлетворилось бы августовской уступкой. Булыгинская — законосовещательная — дума не подорвала бы устои самодержавия. Хитрая уловка государя обернулась через несколько месяцев и против него, обер-прокурора Святейшего синода, и против Витте. Последний, опрокинув Победоносцева, продержится недолго. Он заплатит за лицемерие и двурушничество. Так ли не неправ Цион, нападая из Парижа на финансовые комбинации Витте?! Жалко, что жертвой окажется Россия. Но государь еще не вполне готов к тому, чтобы отказаться от Победоносцева. Николай II оставил ему надежду, но как никчемно и жалко выглядела милость! Она выглядела подачкой.