Леопольд Захер-Мазох - Нерон в Кринолине Страница 7

Двадцатого сентября 1765 года в этом историческом процессе был, наконец, оглашен приговор.

С одобрением Синода, обладателей трех первых разрядов командного состава и председателей коллегий вина Мировича считалась доказанной, он был признан зачинщиком мятежа и государственным преступником и приговаривался к отсечению головы топором. Он молча, сохраняя хладнокровие, выслушал приговор, затем склонил голову, и на бледном лице его промелькнула странная улыбка. Его сообщники, 68 человек, были частично приговорены к наказанию шпицрутенами, частично к каторжным работам.

Сенатор Неплюев[17] представил приговор на утверждение императрице. Екатерина Вторая сидела в своем рабочем кабинете у огромного голландского камина и вслух читала Дашковой остроумное письмо Вольтера. Неплюев вручил документ, Екатерина пробежала его глазами, равнодушно бросила его на карниз камина и милостивым кивком головы отпустила сенатора.

— Вот и приговор готов, — с волнением в голосе сказала Дашкова.

— Да. Мирович приговорен к смерти на плахе, — небрежно обронила императрица.

— Ты его подпишешь? — быстро спросила Дашкова.

— Дослушай сперва до конца письмо, — весело промолвила Екатерина.

Дашковой стало не по себе.

Закончив чтение, царица взяла приговор с каминной полки и развернула его у себя на коленях.

— Подай-ка мне перо, Катенька.

— Ты подпишешь ему смертный приговор? — вскричала Дашкова.

— Разумеется. Перо!

Княгиня медленно поднялась.

— Скорее! — Императрица выхватила перо, которое дрожащей рукой протянула ей Дашкова, и энергичным росчерком поставила свою подпись под смертным приговором возлюбленному.

— Но ты ведь не позволишь привести его в исполнение, ты не можешь этого сделать! — воскликнула княгиня.

— Это почему же не позволю, маленькая?

— Меня навещал Панин, — продолжала Дашкова, — Мирович уверенно рассчитывает на помилование.

Екатерина пожала плечами.

— Я могла бы смягчить ему наказание, — с улыбкой проговорила она, — скажем, отправить его в ссылку, однако сможет ли он жить без меня? А если сможет, то я с большим удовольствием лишу его головы.

— Ты еще можешь шутить!

— Нет, Катенька, я говорю серьезно, — со строгим, неумолимым выражением лица продолжала императрица. — По всей Европе нас упрекают в убийстве, нам вменяют в вину сговор с Мировичем, и если я пощажу его, то только подтвержу эти подозрения. Мне придется пожертвовать им.

— А если ты ошибаешься в оценке его характера? — настаивала Дашкова. — И он надеется на пощаду… Что, если он увидит себя обманутым? Что, если на эшафоте он все откроет?

— Такой поворот событий тоже не следует сбрасывать со счетов, — сказала императрица, — вот уже два месяца он содержится в кандалах, и в его камере, должно быть, ужасно холодно. А если пламя его страсти угасло, если его сладострастное упоение улетучилось?..

Императрица откинулась в кресле и подняла глаза к потолку.

— Мне хотелось бы увидеть его… я должна видеть его. Бедняга! Ничего его не спасет, он вынужден умереть, но до самого последнего мгновения он должен верить, что я люблю его, что все это только жестокая игра, и в этом уповании должен настичь его топор палача.

VIII

Наступила ночь перед казнью.

Мирович лежал в мрачной и холодной темнице на охапке сырой соломы, уткнув лицо в землю, и странные мысли, странные чувства теснились в его мозгу и томили душу. Он видел матушку, которая под завывания зимней вьюги рассказывала ему у очага седые предания его народа и волшебные сказки, пела ему казацкие песни, полные неукротимого чувства свободы и жизненного задора, он видел старого слугу, который сопровождал его в полк и опекал его, точно собственного сына, который, как отец, по утрам бранил и порицал юного прапорщика после проведенной за выпивкой и картами бессонной ночи. Оба уже давным-давно покоились в могиле, и теперь он остался совершенно один, один в темнице, в оковах, и она тоже бросила его, та, которую он любил до безумия, ради которой он стал мятежником, стал убийцей…

— Нет, она не покинула.

Стена с грохотом расступилась, струя воздуха коснулась его, прошелестело платье, он привстал на соломе. У его убогого ложа стояла Екатерина Вторая и он… теперь он лежал у ее ног и покрывал поцелуями эти маленькие ноги, орошая из слезами.

Императрица проникла в его темницу через потайную дверь, в руке у нее был факел, который она вставила в железную подставку на стене, чтобы затем ласково склониться над ним.

— Как здесь холодно, — проговорила она, зябко запахивая на груди дорогой мех. — Ты такой бледный. Как ты себя чувствуешь, друг мой?

— Хорошо, хорошо, — еле слышно ответил он и приник головою к ее коленям, глаза его горели как в лихорадке. — Только иногда…

— Что иногда?

— Иногда меня охватывает ужас, — продолжал он, — я уже так долго нахожусь в тюрьме, закован в тяжелые цепи и приговорен, и ты приговор утвердила. Игра приобрела пугающе серьезный оборот, Катерина… Я, как ты и хотела, целиком и полностью отдал себя в твои руки. Теперь ты владеешь мною как вещью. Да, даже хуже, ибо у вещи нет чувств, нет мыслей, она лишена воображения. А вот я порой еще что-то воображаю себе. Я так давно не видел тебя, ты стала мне чужой, и моя жизнь и смерть принадлежат тебе.

Императрица молчала.

— Ты еще любишь меня? — снова заговорил Мирович. — Ах, если ты насытилась мною и у тебя не осталось ко мне сострадания! А тогда… тогда, конечно, лучше умереть.

Екатерина грациозно подобрала меховую накидку, опустилась на солому и с нежностью положила голову несчастного узника к себе на колени. Сладострастная жестокость при огромном нервном напряжении привела ее к мысли о том, что эта голова, которая так безумно грезила о ней, которая сейчас пока еще пылает в ее ладонях, назавтра должна будет скатиться под топором палача.

— Мы затеяли жуткую игру, — проговорила она затем, — но она должна быть доиграна до конца. Я не могу избавить тебя от нее. Меня во всеуслышание обвиняют в сговоре с тобой. Я вынуждена помиловать тебя только на эшафоте.

Мирович испуганно посмотрел на нее большими как у ребенка глазами.

— Ничего не бойся, — воскликнула она и, приподняв, прижала его к своей груди.

— Не предавай меня, — дрожащим голосом взмолился он. — Если ты должна убить меня, скажи об этом, я с радостью умру за тебя.

Императрица странно улыбнулась, и тихо, словно в раздумье, склонила свои сочные губы к его губам и снова поцеловала их. Его затрясла нервная дрожь, в ее объятиях мрачные тюремные своды на мгновение исчезли.

— Смело всходи по ступеням кровавого помоста, мой друг, ибо я не хочу, чтобы кто-то забавлялся твоим страхом смерти. Будь спокоен, я лично принесу тебе милость, а вместо белого платка уже издали подаст знак мой горностай. — Императрица ласкового погладила его, долгим взглядом безмолвно посмотрела ему в глаза и затем встала.

Мирович уткнулся пылающим лицом в раскрытые ладони.

— Если бы ты смогла меня обмануть, — пробормотал он, — ты была бы дьявольски жестока.

— Сущим Нероном в кринолине, — засмеялась императрица, однако смех ее прозвучал как-то вымученно и неестественно, что его охватил леденящий кровь страх, он бросился перед ней на пол и в отчаянии обнял ее колени.

— Я содрогаюсь при мысли, государыня, а что если ты меня не помилуешь, если ты позволишь меня убить. Я трепещу перед тобой. Сжалься!

Екатерина Вторая засмеялась.

— Как же здесь холодно и сыро, — воскликнула она, — меня прямо знобит. Я пойду. — Она хладнокровно освободилась от его рук и взяла факел. Руки у него опустились, он безмолвно и апатично стоял перед ней на коленях, точно невольник перед повелительницей, преступник перед своим судьей.

— Я ужасно страдаю, Катерина, — прошептал он, — но ведь я страдаю ради тебя.

В дверях она еще раз обернулась к нему.

— Ты скоро будешь избавлен от мучений, — мягко проговорила она, — прощай.

— Прощай!

IX

Занялся день.

Снег толстым одеялом устилал крыши и улицы, солнце алым дымчатым шаром всплывало в белесом небе.

Команда, назначенная доставить Мировича к месту казни, нашла его спящим, радостная улыбка блаженства преображала его лицо. Заслышав грохот прикладов, он приподнялся на ложе. Из его сновидений образ беззаветно любимой женщины перенесся в страшную действительность и наполнил его сердце сладкой надеждой. Она не могла быть такой жестокой, она не могла его предать.

Мирович поднялся и твердым шагом покинул тюремную камеру, его ждало счастье и свобода. Он радостно приветствовал морозный воздух, который холодил ему щеки, розовый свет утра и родной снег.

Прямо, гордо подняв голову, с улыбкой на устах, шагал он в процессии, накинув на плечи жесткую солдатскую шинель. Вот уже двадцать два года как столица не видела казней. Со всех сторон стекался простой народ, и процессия только очень медленно могла продвигаться вперед по запруженным улицам. Все окна, все балконы были заняты, и шаг за шагом он все ближе подходил к лобному месту; от невеселых раздумий Мирович опять побледнел, его знобило. Священник что-то говорил ему о грехах, о воздаянии и о вечной жизни. Он ничего не слышал, в ушах у него по-прежнему звучал только ее голос: «Я сама принесу тебе избавление».