Лора Сотник - Аромат судьбы Страница 7

— Вот, отец, будет что рассказать мне своим товарищам по возвращении! Ведь без записей я всего не запомню.

Отец его хвалил за прилежание и рассказывал, как это хорошо, когда человек ведет дневник. Такой человек не только выработает хороший стиль речи, не только многое запомнит, но обязательно на склоне лет напишет воспоминания и оставит потомкам живые свидетельства о минувшей эпохе.

— Так уж и обязательно… — засмеялся Гордей.

— Напрасно ты смеешься. Тебя душа позовет это сделать. Заметил, что старики любят рассказывать о своей жизни?

— Заметил.

— Это, мой друг, свойство преклонного возраста, веление природы, если хочешь знать. А представь, каким настоятельным станет это веление, если в твоих руках будет богатый дневниковый материал.

— Возможно.

— Да. Ты, мой милый, теперь обязательно о маме напиши в дневнике, пока помнишь ее. А то ведь скоро забудешь. И обо мне пиши — пригодится. Я тоже не вечный.

Но вот и Крестовый перевал был перейден. Они начали спуск в долину реки Белая Арагви, чтобы затем пойти по правобережью Куры до Тифлиса.

Иногда, идя по Военно — Грузинской дороге, приходилось пересаживаться на верховых лошадей или идти пешком. Маршрут, давно освоенный путешественниками, все же пролегал по местности, мало похожей на дорогу в нашем понимании, не в пример милым сердцу равнинным большакам. Тут как ни укатывай, а камни и валуны то и дело появлялись под ногами: то они вылазят из–под грунта, то насыпаются с горных вершин. Говоря об этой части пути, нельзя умолчать о том страхе, который иногда завладевал ими, неопытными путниками, вплотную. Дарий Глебович не являлся исключением, как и Гордей, он тоже зажмуривал глаза, отворачивался от пропастей и мужественно сжимал зубы.

Но такое высокое напряжение они не перенесли бы, и, пожалуй, бросились бы прочь с криками: «Пусть тут умирают другие!» — если бы оно не отпускало их на более безопасных участках, где не было обрывов. В таких местах они даже останавливались на отдых и совершали прогулки в горы, где лежали без счета времени в высокой траве, любуясь цветами, коих тут было бессчетно. Цветы росли по горным склонам красными, голубыми и желтыми пятнами, то высоко поднимающимися над травами, то стелющимися вдоль поверхности земли, и просто приковывали к себе взоры. А еще Дарий Глебович и Гордей дружно следили за полетами жаворонков, которые поднимались высоко вверх и потом камнем падали вниз, чтобы посмотреть на свои гнезда, и комментировали то, как эти птицы мудры.

Наконец, въехали в Тифлис. Это была победа! Первый переход они выдержали и только окрепли в нем, набрались опыта и воодушевления преодолевать свой путь до конца. Значит, и до Еревана доберутся благополучно.

Громада Казбека, покрытого снегом и уходящего своей вершиной в голубое небо, царила над узкими, кривыми улицами, которые вели к базарной площади и были всегда наполнены шумной толпой. Армянские продавцы фруктов, сумрачные татары верхом на мулах; желтолицые бухарцы, кричащие на своих тяжело нагруженных верблюдах; беспечные персы, закутанные в пестрые ткани; грузины, ярко выделявшиеся на фоне остальных людей черными лицами и одеждами; и наши солдаты в простой форме — все эти персонажи перемешались тут в одном непрестанно движущемся потоке. А сверху он обильно поливался солнцем, доводя градус жары до невыносимого, а зной — до адского. Только мелодичное журчание быстрой Куры смягчало шум и гам этого клокочущего и орущего города, только прохлада великой реки кое–как помогала людям выживать.

Хотелось поскорее убраться отсюда, однако, внешние обстоятельства, связанные с частичной разгрузкой, принуждали их задерживаться. Человек, которому предназначался тифлисский товар, опаздывал с оплатой ровно на одни сутки. «Так получилось! Так Бог послал!» — кричал он, носясь вокруг вожделенной телеги, и просил подождать, заверяя, что старший сын, его наследник, вот–вот подвезет все необходимое. В виде гарантии того, что сделка остается в силе, купец предложил себя. Он суетился, не отходил от их обоза, как будто боялся, что привезенный ему груз уплывет в другие руки, и всячески старался угодить ответственному за товар человеку.

Телеги уже стояли на сборном пункте, откуда обоз должен был отправиться дальше. Собственно говоря, задержка на сутки была только на руку обозным — они ждали, что к ним присоединятся новые попутчики и вместе будет безопаснее продвигаться дальше и дешевле платить казакам, подрядившимся сопровождать их.

Отец и сын Диляковы, наблюдая картину с суетящимся тифлиссцем, молча переглядывались и посмеивались. Помещения для бесплатного отдыха путников не могли вместить всех желающих, поэтому они, как и некоторые другие, во время простоя валялись на телегах, нежась на свежем сене.

— Слушай, такое случилось, да! — вдруг сказал тифлиссец и страшно выпучил глаза. — Ты не слышал? Что в столице говорят?

— О чем? — мрачно отозвался Корней Карлович, доверенный человек господина Конта, который как раз и решал все дело.

Он лениво отмахнулся от вездесущих мух, летающих вокруг поедаемой им дыни, и изобразил полную невозмутимость.

— Как о чем?! Как о чем?! Это же уму непостижимо! В Персии убили русского посланника. А он говорит, о чем… Это пахнет войной!

— Погоди, — медленно начал раскручивать сказанное Корней Карлович, отвлекаясь от дыни. — Если ты говоришь о после, то это же наш Грибоедов.

— Был ваш, а стал наш — ведь не зря его везут хоронить к нам, а не к вам, — резонно заметил тифлиссец. — Все базары об этом шумят, везде только и разговоров, что о несчастной судьбе Грибоедова, об ожидаемом на днях прибытии его праха, а он не знает!

— Неужели погиб Грибоедов… написавший такое великое произведение, как «Горе ума»? Я читал его в списках…

Из возникшей между ними перепалки отец и сын Диляковы узнали страшную новость, что в Тегеране, пребывая на посту председателя русского посольства, погиб великий поэт современности, гений и слава России — Александр Сергеевич Грибоедов. Погиб страшной, жестокой смертью. И сейчас его тело везут на Родину. Он возвращается домой той же дорогой, по которой навстречу ему едут они!

Невероятно! Какая трагедия, какое совпадение…

Живя в Москве, они, тем не менее, прекрасно знали Грибоедова, от слова до слова читали поэму «Горе ума», приобретшую широкую популярность и хождение в народе. Еще не опубликованная, известная публике из рукописных копий, подозреваемая в непочтении к свету или даже в крамоле, она буквально взрывала умы своим совершенством, отточенностью фраз и новизной мыслей, новым, необыкновенно свежим взглядом на московскую жизнь. Это был взгляд со стороны. Но почему остальные этого не видели, ведь все эти образы и характеристики теперь так легко угадываются между людьми?! Поэма в Москве тут же разошлась по фразам, тут же определила, кто есть кто в ее замшелом обществе. «Муж–мальчик, муж–слуга, из жениных пажей»… — это было грандиозно!

Господа Диляковы даже слышали отрывок из нее, читаемый Пушкиным в тот единственный раз, когда встречались с ним в столице. Правда, слышали со стороны, как бы подслушали, потому что он продекламировал монолог Чацкого не с импровизированной сцены, а как бы неофициально, в кулуарах, в окружении поклонников, так сказать — к слову пришедший на ум. Но впечатление от стихов Грибоедова и от декламации Пушкина у них осталось что называется головокружительным.

Сейчас все это их потрясло до холодного озноба, до помутнения рассудка, до нежелания кого–либо видеть и слышать. С этих пор от них отошли мысли о дороге, о ее разнообразии, прекрасности и тяготах. Они снова вернулись в то время, когда видели Александра Сергеевича Пушкина, прикасались к нему, впитывали в себя его дыхание и голос, его дорогой облик, его стихи. Их мысли были наполнены только им, ибо они понимали, какой это для Пушкина удар — такая огромная потеря, невосполнимая в веках. Как же перенесет эту потерю его утонченная натура, как справится с потрясением его чувствительная душа? Кто сейчас находится рядом с ним? Кто убережет его от отчаяния?

Но они не знали еще одного совпадения, почти мистического — одновременно с ними и в том же самом направлении из Москвы выехал на Калугу, Белев и Орел обожаемый ими Пушкин. Он, возмущенный запретом ехать за границу, направлялся в Арзрум. Не последним соображением был сбор материала для новых произведений.

А тут такое!

Так же, как и они, он в дороге узнал о трагедии с Грибоедовым. Сказать, что он был потрясен — это ничего не сказать. И сейчас Александр Сергеевич находился недалеко от них, где–то здесь, в этих местах — их разделяло что–то незначительное. Это его могучий дух, титанически рыдающий, наполнял эти пространства, эти ущелья, витал над вершинами гор, падал в бурные реки, возмущал стихии, кричал и плакал. И они безошибочно улавливали его и поэтому уже пушкинским умом понимали и оценивали случившееся, пушкинским сердцем переживали его.