Валентин Пикуль - Океанский патруль. Книга 1 Страница 70

— Трудное, — отвечал Сережка и, приветствуя вошедшего Сайманова, уверенно повторил: — Очень трудное. Я это уже знаю.

— От кого? От отца?

— И от отца тоже.

— Не укачиваешься?

— Нет.

Петров переглянулся с контр-адмиралом. Тот сел в кресло и, веселыми глазами оглядев юношу, вдруг спросил:

— Кто же, товарищ Рябинин, твой любимый герой?

— У меня их много.

— Ну, а все-таки?

И, загибая пальцы, юноша в ответ перечислил скороговоркой:

— Котовский, Лазо, Павлин Виноградов, Гастелло, Гарибальди, Георгий Седов, лейтенант Шмидт, матрос Железняк, Зоя Космодемьянская, Эрнст Тельман, вице-адмирал Дрозд, Феликс Дзержинский…

— Действительно много, — улыбнулся Сайманов. — Ну вот, например, чему ты учишься у Котовского?

— Смелости и находчивости.

— А у Георгия Седова? — спросил Петров.

— Вере в конечную цель.

— А у Дзержинского?

— Силе воли и преданности партии.

— Итак, — спросил начполит, — ты от каждого берешь что-то свое, наиболее характерное, и пытаешься перенести на себя?

— Да.

— Ведь ты еще очень молод, не успел закалить себя, а море требует сильных, мужественных людей.

— Знаю.

— Обожди! А если тебе придется ночами стоять на вахте, не имея даже возможности согреться, ты выдержишь?

— Выдержу.

— А если катер получит пробоину и тебе придется работать в воде по горло, ты выдержишь?

— Выдержу.

— А если противник засыплет вас осколками и пулями так, что нельзя будет даже поднять головы, ты выдержишь? — продолжал капитан второго ранга.

— Выдержу! — ответил Сережка.

Игнат Тимофеевич подошел к юноше, положил ему на плечи свои по-моряцки тяжелые руки.

— Выдержишь? — тихо переспросил он.

Сережка поднял на контр-адмирала глаза. Они были чистые и ясные, как у отца. В блестящих зрачках светилось море, море, море…

— Все равно выдержу, — сказал он. — Такая война идет, нельзя не выдержать.

И, отведя взгляд в сторону, он увидел, как Петров наложил на его рапорт резолюцию:

«Зачислить на должность ученика боцмана в команду гвардейского торпедного катера „Палешанин“. Юность кончилась — наступало мужество.

Встречи

— Очень жаль, — сказал пастор, — что вам тогда не пришлось с ним встретиться. Но, к сожалению, я не мог оставить его в своем доме… А поговорить с лоцманом — можно, я это беру на себя…

Дельвик, ловко закуривая сигарету с помощью одной руки, ответил:

— Я буду очень благодарен вам, Руальд. Ваше положение священнослужителя, конечно, поможет вести этот разговор с дядюшкой Августом…

Пастор надел длинный черный плащ и с непокрытой головой вышел из церковного придела. Идя по улице, он при каждом шаге далеко выкидывал перед собой суковатую черную трость. Встречные прохожие кланялись ему еще издали, женщины и дети низко приседали перед ним в книксене: «Добрый день, господин пастор!»

На краю городка, где дороги расходились — одна тянулась вдоль берега, а другая шла в сторону каменоломен, — стоял одинокий, покосившийся набок дом. Вокруг него валялись выброшенные морем доски, круглые зеленые поплавки из дутого стекла, оторванные от сетей, старые ржавые якоря, обрывки тросов и даже вырезанная из мореного дуба фигура наяды от бушприта какого-то старинного парусника. Хозяин этой убогой хижины, дядюшка Август, последние годы жил тем, что собирал, где только можно, весь этот хлам и продавал его по дешевке местным жителям.

— Добрый день, пастор, — сказал старый норвежец, когда Кальдевин заглянул в открытую, несмотря на мороз, дверь' его хибарки.

Лоцман сидел на круглом позвонке кита, заменявшем ему стул, и вырезал из корня вереска трубку, — дядюшка Август славился по всему побережью Варангер-фиорда не только как лоцман, но и, как искусный резчик по дереву.

Когда пастор, абсолютно доверявший ему, рассказал о цели своего прихода, дядюшка Август стряхнул с колен мелкие стружки, воткнул нож в стену и молча вышел. Пастор, пригнувшись в низких дверях, вышел следом за ним, и старый норвежец подвел его к своей иоле, перевернутой кверху килем.

— Вот, — хмуро буркнул он, — у меня уже нет иолы. И парус забрали, и топор тоже…

Все днище иолы было прострочено очередями из автоматов и напоминало решето; рулевые петли выдернуты, форштевень изрублен в щепы.

— Это по приказу немецкого коменданта, — сказал дядюшка Август. — Он боится, чтобы мы не уплыли в Кольский залив, как это сделал осенью вместе со всей семьей Кристи Сандерс. А прошлой ночью три иолы — Тауло, Рольфсена и Веренскиольда — тоже ушли в море, чтобы пробраться к русским. Но их обстреляли еще около брандвахты. И вот после этого комендант велел сегодня утром изрубить все наши иолы…

Пастор присел на край лодки, пригладил растрепанные ветром длинные волосы. Чайки расхаживали у берега, по дороге мимо избушки пробежала, звякая колокольчиком, упряжка греческих мулов; сидевший в повозке егерь пел, и до Кальдевина долетели слова его песни: «На родину мы возвращаемся, в прекрасную швабскую землю…»

«Наверно, австриец», — подумал про солдата пастор и сказал:

— А все-таки, дядюшка Август, нам обязательно надо обшарить фиорды. Я согласен дать для этого церковную иолу — брандвахта знает ее и, думаю, пропустит в море…

Лоцман посмотрел вслед укатившей упряжке мулов, повертел в пальцах деревянную пуговицу своей истрепанной куртки.

— Говорят, — улыбнулся он, отчего лицо его вдруг помолодело, — в бухте Эрика, что южнее становища Хыооллефьюр, дымит труба рурбодара. Хотя, — лоцман спрятал улыбку, и лицо его снова посуровело, — хотя, — многозначительно повторил он, — сейчас не сезон, и непонятно, кто там живет… Сегодня увидимся, пастор, можете готовить иолу!..

И, плотно ставя ноги, обутые в заплатанные боты, лоцман ушел в свою хибарку. А пастор встал, застегнул пальто и не спеша вернулся в кирку, где его ждал Дельвик.

— Лоцман согласен, — сказал Кальдевин, ставя трость в угол.

— Хорошо, пастор. К вечеру, когда стемнеет, мы отправляемся. От вас я прошу только анкерок пресной воды и два копченых палтуса: один — мне, другой — лоцману…

Вечером иола, на днище которой, завернувшись в беть, лежал Дельвик, вышла под парусом из фиорда. С берегового поста брандвахты дали предупредительный выстрел, направив в борт иолы луч прожектора. Тогда дядюшка Август поднял на шесте церковную флюгарку, и прожектор сразу погас. Было видно, как немецкий солдат спрыгнул с наблюдательного мостика, скрылся в дверях поста.

— Пропустили, — облегченно вздохнул лоцман. — Ну, теперь пошли, херра Дельвик!..

Дельвик выбрался из сетей, сел на кормовую банку, подтянул шкоты.

— Куда?

— Сначала, — ответил лоцман, — вокруг Норд-Капа, прямо в бухту Эрика… Там почему-то не по сезону дымит рурбодар.

Никонов вместе с Белчо вернулись в свой рурбодар, проведя всю ночь в пути по горам и болотам. Они ходили устраивать засаду на центральное шоссе, ведущее в Петсамо, и обстреляли автоколонну. Помешали им темнота и эсэсовская охрана…

Усталые, двое друзей хотели подогреть для ужина мясные консервы. Никонов расшатывал зубами пули в патронах, чтобы добыть порох и развести огонь. Иржи нашел острый камень и не столько рубил, сколько ломал им на дрова тонкие деревья.

Никонов высыпал порох на приступку печи, вышел помочь товарищу. Иржи разогнул спину, хотел что-то сказать и внезапно застыл с камнем в руке: вдали, со стороны Хьюол-лефьюра, шла норвежская иола под парусом. Друзья бросились в рурбодар, выбежали обратно, наспех заряжая автоматы, и быстро залегли за камнями.

— Хорошо, — сказал сержант, — что мы не успели затопить печь. Пусть думают, что здесь никого нет…

— Хорошо, хорошо, — тихо отозвался Иржи, пристраивая свой автомат для стрельбы.

Скоро иола подвалила к берегу, и с нее сошел пожилой рыбак в зюйдвестке. Он крикнул что-то по-норвежски другому человеку, оставшемуся сидеть в иоле, и, внимательно осматриваясь по сторонам, зашагал прямо к рурбодару.

— Не надо стрелять, — предупредил сержант своего друга и внезапно поднялся из-за укрытия.

Увидев Никонова в ватной фуфайке и с красной звездой на шапке, норвежец нисколько не удивился и даже как будто обрадовался. Но когда из-за громадного валуна вышел Иржи Белчо в длинной немецкой шинели, старик испугался настолько, что трубка выпала у него изо рта на снег.

Но с иолы уже соскочил на берег другой норвежец — коренастый, в кожаной рыбацкой куртке; один рукав у него был пуст и заткнут за пояс. Никонов сразу вспомнил ночные улицы города, букву «V» на заборах — и сам пошел ему навстречу, повернув автомат дулом книзу и еще издали протягивая руку.

Вскоре в рурбодаре топилась печь, и все четверо сидели за столом, доедая копченую палтусину и консервы.

Разговор шел между ними большей частью на «руссмоле».

— Если мы решим создать организацию, — говорил Никонов, — то я не желал бы стоять во главе ее, как вы мне предлагаете. Я случайный гость на вашей земле, после войны сразу же вернусь в Россию, и будет лучше, если вы, господин Дельвик, сами возглавите нас…