Вячеслав Софронов - Кучум Страница 73

— А я так думаю. Пущай спытают судьбу свою. Кучума не повоюют, то хоть с нашей шеи спрыгнут. Не жалко и снарядить их.

— Может, ты и прав, Максим, — глянул задумчиво в окно Семен Аникитич.

ПОЗНАНИЕ УТРАТЫ

Государь московский Иван Васильевич все более ощущал усталость и раздражение на всех близких к нему людей. Враги и завистники жили рядом, дышали одним воздухом, пили и ели с ним за одним столом, чем несказанно отравляли ему жизнь. Скольких он казнил, заточил монастыри, отправил гибнуть на войну… И все бесполезно, все напрасно. На их место приходили не лучшие, а худшие, кто не мог понять даже сотой доли замысленного им.

Мелкие, блудливые людишки, думающие лишь о прокормлении собственном, сиюминутной выгоде, гордецы, кичливые соглядаи и доносчики! Почему он должен жить среди них, мнящих себя то героями, то святыми, возвышающими свой ничтожный голос на него, царя, помазанника Божия! Слуги господина, лизоблюды объедков с его стола, готовые проглотить царскую блевотину, лишь бы удостоиться милостивого взгляда. И на них он тратит свое время, жизнь, отпущенные Господом дни, которых осталось так мало?! Прав был Христос, укрывшийся от людей в пустыне. Как только он поспешил обратно к ним, то был тут же предан и убит. Так они поступили с Сыном Божьим. И Божий помазанник для них не указ. Они не могут простить ему унижений и обид, про которые он сам забыл давно и простил их серость, тупость, свинство.

Лишь английская королева Елизавета, женщина великой мудрости и чистоты духовной, могла бы понять его лова, поступки. И он столько лет верил и ждал ее согласия соединиться небесными и земными узами, слиться в единое целое, противостоять окружающему их варварскому миру.

Но и она обманула, не пожелав разделить бремя власти и ответственности за новый, никем не виданный доселе союз. И ее женский умишко не смог принять величайшего замысла, а тем более не хватило решимости к выполнению задуманного.

Господь ей судья… А он как-нибудь доживет свой век и исполнит возложенное на него свыше и передаст державу старшему сыну, который не сумеет не только продолжить отцовские дела, но и не удержит полученное. Смирился он и с этим, не утратив, впрочем, надежду, что Господь не даст погибнуть святой Руси, впитавшей и вобравшей в себя главные заповеди христианской веры, и Москва, ставшая Третьим Римом, благословенна и нерушима, сколь бы не пророчили враги погибель ее.

Открылось ему в долгих ночных бдениях и молитвах, что не будет согласия у трона, когда отойдет он в мир иной, и многие, ох, многие попытаются удержаться на только с виду устойчивом царском горнем месте, чтоб вскоре потерять не только сам трон, но и жизнь вместе с ним.

Нет, не случайно собрал он на свадьбе своей с Марией Нагой младшего сына Федора, бывшего посаженым отцом, а дружкой к себе взял князя Василия Ивановича Шуйского. А со стороны невесты был боярин Борис Федорович Годунов. Поняли ли они сию шутку его? Догадались ли о том намеке, данном им? Вряд ли… Ибо лишь посвященному человеку дано знать тайное. А кто из них способен предвидеть будущее? Да они и завтрашнего дня увидеть не способны. И если слепые кутята вскоре прозревают, то люди, считающие себя зрячими, всю жизнь проводят во тьме душевной, не видя света небесного, поскольку не дано им видеть предначертанного свыше по скудости души и веры. И так живут они, думая, будто и другие столь же слепы и бесчувственны. Но и он не желает собственными руками разлеплять очи их, закрытые струпьями безверия. Нет у него ни времени, ни сил для подобных пустяков.

Иван Васильевич на осень опять уехал в любимую Александрову слободу, куда взял обоих сыновей с женами и молодую свою жену, которая пока манила его свежестью тела, незамутненностью искрящихся восторгом очей, очаровывала и разжигала страсть. Нужно было наедине обдумать военные дела, которые с каждым днем все тревожили его, а польский круль Стефан Баторий становился все более дерзок и нагл. Его войска стояли од Псковом, в то время как шведы брали русские крепости на морском побережье. Не хотелось и думать, что двадцать лет немыслимых трат и нечеловеческого напряжения могли пойти прахом из-за тщедушного польского королька, чей род шел чуть ли не от крестьян.

И здесь, в Александровой слободе, Иван Васильевич не переставал раздражаться от никчемности людишек, суетившихся в дворцовых сенях и переходах. Утром он приказал выпороть двух сенных девок, что вдруг сдуру засмеялись у него за спиной. Пусть найдут другое место для веселья, а не в царских палатах разевают рты и скалят зубы. За стенкой стонала жена старшего сына Елена Шереметьева. Она была на сносях, носила первого в своей жизни ребенка и непрерывно плакала по ночам, боясь умереть при родах. Иван же вместо того, как подобает мужу, прикрикнуть на нее, лез с утешениями, загонял нянек, требуя отвары и примочки. Бабье дело — рожать и мучаться. Так зачем же они мучают не только мужей, но и всех вокруг?

Иван Васильевич уже в который раз пожалел, что взял с собой Ивана вместе с женой. Могла бы и в Москве родить, вот там бы и выла, подальше от царских ушей. Он толкнул дверь в горницу и вошел, брезгливо морщась, глянул на лежавшую на пуховой перине, развалившись и раскинув ноги, Елену, даже не повернувшую головы к нему.

— Чего стонешь, дура? — спросил он громко и хлопнул дверью, пытаясь привлечь внимание снохи, но та лишь глянула на него и опять, отвернувшись, застонала. — Тебя спрашивают? Долго стонать будешь? — Иван Васильевич даже пристукнул посохом.

— Ой, государь, боюсь, ой, боюсь, — отвечала Елена, не думая вставать перед ним.

— Бабы, случается, каждый год рожают и ничего. Не орут, как ты, цельный день, не тревожат добрых людей.

— Тяжко, государь, тяжко мне. Болит все, неможется… — всхлипнула Елена, верно, желая вызвать его сочувствие.

— Эка невидаль! Болит! Господь страдал и нам завещал. Пойди лучше в садик, посиди… Слышь, кому говорю?

— Не хочу в садик. Там еще хуже делается. Здесь буду лежать.

— Ванька-то где?

— Пошел куда-то… Не сказал…

— А ты чего разлеглась? Или не видишь, кто стоит перед тобой? — Иван Васильевич искал и не находил, на ком сорвать собственную злость и раздражение. Вид снохи с торчащим вверх животом, не одетой должным образом, а тем более не желающей встать перед ним, вызывал все большую ярость и гнев.

— Ой, ой, — заохала Елена и повернулась на бок. — Не могу встать. Тяжко мне.

— Девка бесстыжая! — взорвался Иван Васильевич. — Встать не желаешь, одета в исподнее. Совсем перестали царя бояться, — и легонько ткнул ее концом посоха в выпяченный живот.

— Ай, ай, ай, — завизжала Елена. — Зачем? Не надо!

— Ты еще перечить мне?! Девка! В монастырь пойдешь! Запорю! — и, плохо, понимая, что он делает, Иван Васильевич огрел сноху посохом по спине, метнул в нее кубок с каким-то питьем, затопал ногами.

Дверь приоткрылась, просунулась чья-то голова и тут ясе скрылась, хлопнули сенные двери и послышалось громыхание кованых сапог. В горницу вбежал царевич Иван, неся в руках глиняный горшочек. Он метнулся к жене, встал на колени и прикрыл собой, потом повернул голову к отцу и с ненавистью выкрикнул:

— Или не видишь, что на сносях она? Зачем обижаешь?

— Тьфу на вас всех! Ни от кого почтения не вижу. Дармоеды! Навязались на мою несчастную голову. Кормлю вас, одеваю, от врагов берегу, а хоть бы один руку поцеловал, поклонился за заботу мою. Верно, и не дождусь никогда. Все, все смерти моей желаете! Пропадите вы… — и, не договорив, Иван Васильевич круто повернулся и выскочил из горницы, оставив сына с громко рыдающей женой.

Ночью он услышал со стороны их покоев крики, беготню дворни, причитания каких-то баб, девок. Проснувшись, он знал, что долго не заснет, и затеплил от лампадки свечу, набросил на плечи шубу и сел в кресло. Уже начало светать, и Иван Васильевич находился в полудреме, сосредоточенно обдумывая ответное послание к Стефану Баторию, в котором хотел побольнее уколоть польского круля, высмеять его, когда без стука открылась дверь и вошел старший сын. Он был слегка пьян, а то и просто хотел казаться пьяным. Блуждающими глазами он уставился на отца и дико захохотал, указывая на него пальцем.

— Изверг! Кровосос! Душегуб! Мало тебе крови? Мало людей загубил? Решил невинного младенца моего убить, неродившегося…

— Чего плетешь?! Кого я загубил еще?

— Дитятку мою, кровиночку малую. Убил! Убил!

— Замолчи! Не желаю слушать даже…

— Скинула женка моя дите мертвое, — не хотел успокаиваться Иван, — а еще бы чуть — и родила. Знал я, точно знал, не дашь ты мне спокойно жить. Двух моих жен в монастырь упрятал, а эту избил до полусмерти, едва живой осталась.

— Вот и скажи спасибо, что жива. В другой раз будет так с государем разговаривать, без почтения, точно прибью.