Степан Злобин - По обрывистому пути Страница 75

Солнце спустилось за горизонт, и под зорним, пылающим небом песня летела просторная, задумчивая.

…призадумался,Пригорюнился.Об одной душеКрасной девице… —

высоко взлетел задушевный, глубокий и сильный голос Ильи.

— Хорошо-то как! — шепнула Симочка.

Луше сладко сдавило горло, и радостно увлажнились глаза. Она молча сжала руки подругу.

Лучше быть мне в волнеУто-пи-имому,Че-ем на све-е-ете житьНелюби-и-имо-о-ому… —

дружно завершили певцы и взялись за весла.

— 3…здорово, братцы, — с удовольствием похвалил Коростелев. — И ведь что уд…дивительно: все песни о Волге будто нарочно созданы для реки. Т…так они сильно звучат над простором! Удив-вительно просто!..

— А в лесу костёр будем жечь? — с восторгом спросила Сима.

— Без костра мы все просто погибнем. Конечно, костёр! — поддержала Луша.

В несколько сильных взмахов ладья подвалила к берегу и ткнулась носом в песок у кустов.

Затрещали сучья, раздалось перекликанье голосов, по берегу, и вот по сучкам и высохшей хвое побежали веселые огоньки, распространяя по влажной прохладе воздуха ароматный, чуть едкий дымок.

Мой костёр в тумане светит… —

тотчас же запела Любка.

Песню подхватили, и она полетела в просторзатона.

— На все случаи жизни у русского человека припев, — философически заметил Коростелев.

— Душа у нас певучая, Константин Константинович! — серьезно сказал Илья. — Загрустил — поешь, веселишься — поешь, и не хочешь, бывает, а запоешь!..

— А помнишь, Илья, мы с тобой под мороз да под вьюгу как здорово пели, когда с тем паровозом мучились? — напомнил Кирюша.

Илья усмехнулся.

— Я просто со злостью пел, — признался Кирюша. — Прямо скажу — пел до слез. Уж теперь не стыдно — прошло… Руки морозом скорежило, железо к рукам пристывает, аж кожу сдирает, ветер — за ворот, в пазуху, в рукава. Силы нет ни работать, ни петь. Так бы все бросил. А Илья, окаянный, новую песню заводит… Что тут поделать, хочешь не хочешь, а пой! На песнях и продержались… Я да же не помню, какие песни мы пели тогда.

— «Бородино», «Стеньку Разина» и «Вставай, подымайся» — все пели, — напомнил Илья. — А работу покончили — разогрелись на разъезде у печки. Тут бы как раз, пожалуй, и спеть на радостях, а мы — дрыхнуть на целых полсуток!..

Костёр разгорелся. День окончательно смерк, и только на краешке небосклона, как отсвет далекого зарева, чуть светилась красная узенькая полоска между облаков.

Девушки готовили угощение. Дым разогнал комаров, легонько щипал глаза, и была какая-то особая прелесть в этом вечере у костра над водой, под покровом пахучего дыма.

— Из…звините, Симочка, — обратился Коростелев, — а как быть с…со здоровьем Толстого? Раз…зрешается за его здоровье выпить рюмочку водки?

— Да, слыхать, что опять подкачал папаша: что-то опять хворал, в газетах писали! — отозвался Кирилл. — Ну что же, давайте его здоровье!

— Симочка, вы, как главная специалистка по Льву Николаичу, должны дать разрешение.

— Оставьте, пожалуйста, Константин Константинович! — взмолилась Сима. — Льву Николаичу ваша водка не принесёт вреда. Пить ее вредно вам. А что с вами поделаешь!

— Интересный факт, господа, — продолжал журналист, — Московское «общество трезвости» постановило исключить Льва Толстого из почетных членов, п…па-атому что его нельзя считать, православным…

— Только ему и осталось теперь, что с горя запить! — насмешливо вставил Кирилл.

— А з…здоровье его ничего. Поб…болел плевритом и снова п…поправился. Крепкий старик… Лукерья Фоминична, выпьем за Льва Толстого?

— А вам за кого ни выпить, только бы выпить, — неодобрительно сказала Лушка. — Я водки пить не могу.

— А мы для вас припасли «святого», церковного, — сообщил Кирюша. — Можно церковное, «православное» пить за Толстого?

— Господа, оставим Толстого в покое, право, — серьёзно сказала Сима. — Для России это великое имя. Пока он болел, столько людей о нем беспокоились. Казалось, угаснет Толстой — и вся правда угаснет в России…

— Вы что же считаете, Серафима Викентьевна, в самом деле я толстовском сектантстве вся правда? — вдруг обратился все время молчавший Илья.

— Конечно! — убеждённо сказала Сима. — Толстой — великий писатель, бесстрашный, правдивый гений в литературе и в социальном учении. Чехов, Максим Горький, Короленко — все перед ним преклоняются…

— Насчёт преклоняются — я понимаю. Гений в литературе — согласен, — сказал Илья. — Случись мне быть в обществе трезвости, я бы его и из трезвости и из церкви не стал отлучать, а вот насчет «социального гения» — извините! В социальных вопросах Толстой как ребенок… «Непротивление» — это революции палка в колеса, да и жандармам очень удобно…

— Непротивление придумал не Лев Николаевич, а Иисус Христос! — возразила Сима. — Толстой только напомнил об этом учении. Потому что…

— Не вовремя очень напомнил! — невежливо перебил Илья. — Кому не сопротивляться-то?! Нагайке?! Штыку?! Графу, конечно, лучше бороться непротивлением, а нам — топором и ружьем и бомбой! Графовым сыновьям не работать по двенадцать часов. У них и чахотки не будет, а если случится, то их куда-нибудь к теплому морю пошлют и вылечат…

Илья говорил со злостью, нахмурился. Пламя костра отражалось в его глазах и играло на остроскулом смуглом лице, на обнаженной под расстегнутым воротом шее. Луша хотела остановить его резкий порыв, но заметила удивлённый, почти восторженный внимательный взгляд Симы и смолчала.

— А потом, я скажу, ведь ваш граф живет в Ясной Поляне. Там все тихо и ясно… это я у него же читал… как за стеной у молодого царевича Будды, а я бы вот посмотрел на него, если бы казаки при нем стали топтать лошадьми баб и детишек, а у вашего графа был бы в руках револьвер… Что до меня, то я думаю, он пальнул бы в казака, а если бы он оказался и в эту минуту непротивлением, то плевать ему в рожу — и всё!

— Ну, «в рожу» — это уж ты загнул. «Плевать в рожу»! — остановил Кирюша.

— И ничего не загнул! — с жаром воскликнул Илья. — Ничего не загнул! Человек должен быть человеком… А тогда не пиши про Катюшу Маслову, не жалей ты нас, ради бога, если ты не человек, а лягушка! У человека жалость должна быть такая, чтобы он не слезами квакал, а встал бы с тобою вместе против всякой неправды, а нет — так к чёрту отстань. Значит, ты сам, такой же, как все эти судьи, которые топчут всех нас, простых людей…

— Я тоже думаю, что Лев Николаевич поступил бы, как вы говорите, — сказала Сима. — Ведь и Иисус как-то вспылил и веревкой погнал торгашей из храма, а Толстой офицером был… Он бы, конечно, вмешался.

— А вы бы его обвинили за это? Сказали бы, что он прынцип непротивления нарушил? — спросил Илья.

— Нет, я бы сказал, что старик молодец, так и надо! — призналась Сима.

— Зачем же тогда трепать языком про какое-то непротивленье?

— Илья, да потише на поворотах! — опять вмешался Кирюша. — Ведь ты говоришь про Толстого — и вдруг «трепать языком»!..

— Ну, ладно… Зачем проповедовать людям непротивленье?!

— Я сразу так не могу, Илья. Мне надо подумать. Только я чувствую, что вы в чем-то неправы, — ошарашенная напором Ильи, жалобно сказала Сима. — Жизнь, отдельные случаи могут толкнуть человека вразрез с его правдой, но сама-то правда от этого не пошатнётся…

— Меня никто не толкнёт нарушать мою правду! — взъелся Илья. — Моя правда ясная и прямая!

— Неверно, Илья Степаныч, — примирительно вступился Коростелев. — Вы будете присутствовать, допустим, при казни ваших друзей. Сердце ваше будет болезненно сжато, вы заскрипите зубами, но не броситесь же на палача. Это было бы просто не экономно — так отдать свою жизнь. И ваша правда не понесет урона оттого, что вы именно в эту минуту не ввяжеетсь в бесполезную драку, а будете жить и продолжать подготовку к решительной битве.

— Давайте после доспорим! — попросила Сима, с благодарностью поглядев на Коростелева.

Кирилл послушно расправил мехи гармони.

Много песен слыхал я в родной стороне…

И хор молодых голосов подхватил:

Эх, дубинушка, ух-нем!..

С замиранием сердца спросила Луша у Симы, как ей понравился Илья.

— Просто не ожидала, что такие бывают рабочие. Умный, прямой… Резковат, конечно… А мой братец Вася?! Как вцепится спорить, такого наговорит!.. Вот тебе и без образования! — увлечением ответила Сима. — Да разве дело в дипломах! Лев Николаевич и совсем отрицает нашу казенную школу. Я недавно читала в журнале, что настало время переоценки всех ценностей. По старым понятиям Илья — просто слесарь. А кто из интеллигентов знает, что за человек этот самый слесарь?! И если он не успел почитать Флобера или Шекспира, то это ещё ничего не значит…