Владимир Григорьев - Григорий Шелихов Страница 75

Шелихов ясно понимал, что первым условием прочного закрепления американских владений за Россией и выхода ее на просторы Тихого океана должно быть обладание незамерзающими гаванями на азиатском берегу. В поисках решения этой задачи мореход задумал план отчаянный в условиях того времени экспедиции на собственные средства.

— Хочу пройти по гриве прерывающегося хребта от Байкала до берега того моря, куда впадает знаменитая река Черная, называемая по-татарски Урум, а по-нашему Амур-батюшка, и другая — Удь, — говорил Шелихов, показывая Резанову на собственноручно вычерченной карте варианты маршрутов экспедиции. — А надобно будет, и дальше, на реку Шунгури,[71] следовать той дорогой, по которой манджуры двести лет назад китайским государством овладели… Или еще проще — в устье Уди против Шантарских островов, давно русскими разведанных, шняк выстроив, на нем к югу плыть, пока не встречу места для гавани…

— Не пройдете, Григорий Иванович, — помолчав, раздумчиво отвечал Резанов.

— А кто меня остановит?

— Петербург! Зубовым Париж нужен, а не Тихий океан… — Мореход в душе не мог не согласиться с мнением зятя и, свернув карту, больше к разговору не возвращался. Но отказаться от мысли быть первым в удовлетворении первейшей и неотложной потребности родины не хотел, днями просиживал над картой, обдумывал тысячи способов заставить Петербург поддержать его затею и поднять русский флаг над той незамерзающей гаванью, — он не сомневался, что найдет такую, которой суждено владеть Востоком…

— Батюшка! — и на этот раз вывела отца из глубокой задумчивости посланница Натальи Алексеевны — старшая дочь Аннушка, пленившая в свои восемнадцать лет такого избалованного победами над женскими сердцами кавалера, как Николай Петрович Резанов. — Гости съезжаются, а вы все над картами сидите, в будущее плаваете… Маменька обижена вашим неглиже! Извольте идти одеваться и гостей встречать.

Мореход не искал и не добивался разрыва со стариной и обычаем в домашнем быту. Дома и по торговым делам ходил в долгополом кафтане-однорядке особого купеческого покроя — своеобразном сюртуке российских негоциантов, поддевку носил как верхнее платье. Было удобно и привычно. Вместе с тем в торжественных случаях, в сношениях с людьми знатными и чиновными, при встречах с иностранцами, Шелихов поставил за правило появляться в «дворянском» платье, выбирал его со вкусом и носил с достоинством. Одевая дочерей по светской моде, сама Наталья Алексеевна неизменно придерживалась в одежде старины, а Григорий Иванович полностью разделял ее вкус и не мог представить себе свою жену в пышном платье с кринолином и низко вырезанным корсажем столичных модниц.

— Ахти! — с комическим испугом обнял дочку мореход. — А я под Шантарами плаваю… Ну, идем, идем!

Часа через два после молебна с многолетием, отслуженного иркутским архиереем Михаилом, с соборным притчом и певчими, в торжественно убранной зале, гости по приглашению хозяина и хозяйки тут же стали усаживаться за столы, расставленные вдоль стен просторной комнаты.

По сторонам залы, в двух комнатах поменьше, были накрыты столы для приказчиков и работных людей шелиховского дома.

Фигура и повадка морехода в пышном камзольном костюме белого атласа, в котором он представлялся Зубову, резко выделялась на фоне купеческих поддевок и темно-зеленых чиновничьих мундиров. Наталья Алексеевна в этот раз вышла к гостям в платье необычного среди купеческих жен фасона. Поверх глухого сарафана из дорогой китайской парчи, расшитой серебряным замысловатым узором, был надет кунтуш плотного синего шелка, отороченный по краям драгоценным баргузинским соболем. Из широких откидных рукавов кунтуша выбивалась белопенным водопадом кисея рубашки. Голову венчала кика из тончайших серебряных кружев домашней работы, подобная короне владетельной особы. Кроме всего этого великолепия, на плечах ее по купеческому обыкновению лежал темный и скромный старинный полушалок. Глаза Натальи Алексеевны, счастливой вырванным от мужа «отказным словом», сияли возбужденно и радостно. Рядом с замужней дочерью она казалась старшей сестрой.

Именитые с женами косились на чету Шелиховых и пренебрежительно фыркали исподтишка:

— Вольничает в кургузом под чужеземца. И Алексеевна хороша — дворянкой, барыней вырядилась, а дочку, как гусыню, в корзину с яйцами всадила… — иркутяне решительно отвергали кринолин. — Был бы жив дедушка ейный, он бы показал внучке и правнучке, как в робах ходить, срамиться!

Усадив наместника и иркутского преосвященного по обе стороны от жены-именинницы во главе срединного стола, Григорий Иванович занялся размещением других гостей. В этом нелегком деле, удерживая в памяти все, хотя бы единожды обратившее на себя его внимание, мореход проявил находчивость и такт, заимствованные у столичного высокого друга и покровителя, Гаврилы Романовича Державина.

Когда многочисленные гости были рассажены по местам, Григорий Иванович хлопнул в ладоши.

— Начнем, благословясь! Наталья Алексеевна, поднеси его высокопревосходительству Ивану Алферьевичу первую чару по старому русскому обычаю! — обратился он к жене, передавая серебряный подносик с наполненным водкой хрустальным кубком.

Приняв поднос, Наталья Алексеевна еще раз блеснула восхищавшей мужа тонкой «политикой», склонившись с подносом прежде всего перед архипастырем.

— Не пью, не приемлю по званию моему, любезная дщерь. Его высокопревосходительство не оставит меня выручить, с верой уповаю! — бледно улыбнулся сухонький архиерей, трижды осенив крестным знамением бокал с водкой и легонько подталкивая хозяйку в сторону наместника.

Наталья Алексеевна склонилась в низком поклоне перед сияющей регалиями грудью наместника. Когда генерал, густо крякнув, единым духом опрокинул в себя содержимое бокала, она, опустив бархатные ресницы, приблизила к нему лицо. Его превосходительство на мгновение как будто растерялся и не знал, что делать, но по-военному быстро нашелся и, обтерев платочком седые усы, не замедлил трижды поцеловать хозяйку, стоявшую перед ним с опущенными вдоль тела руками.

— Горько! Горько! — не выдержали некоторые гости, но осеклись под устремившимся в их сторону строгим взглядом начальства.

Закончив обряд, Наталья Алексеевна степенно поклонилась гостям.

— Кушайте, пейте, гости дорогие, что на столе стоит и чем обносить будут. Не обессудьте, ежели мало запасено или что не по вкусу придется…

Пир удался на славу. Хотя у Шелиховых не было повара, хозяйка не ударила лицом в грязь. Столы ломились под мясами всех названий, птицей домашней и птицей дикой, рыбой речною и рыбой байкальскою, соленьями грибными, маринадами ягодными собственного сада. Простые и грубые вкусы сибиряков были удовлетворены сверх всякой меры. Пили по-сибирски, когда, как говорили, «не пьет, а с посудой глотает».

— Гостьба толстотрапезная! — крутили головами захмелевшие гости, оглядывая поданных на третью перемену аршинных байкальских омулей, обложенных моченой морошкой, горками рубленого луку и отваренным в воде картофелем.

— Ты… ты хрещеный человек или… что ты такое есть, Григорий Иваныч? Чем ты православных людей в доме своем накормить вздумал? — обиженно загалдели подвыпившие именитые, ковыряя вилками и разбрасывая по столу ненавистное «чертово яблоко», принятое ими поначалу за репу. — Мы к тебе со всем уважением, а ты… насмеяться над нами захотел?

Многие, яростно тряся бородами и отплевываясь во все стороны, встали. Между тем его превосходительство Иван Алферьевич и иркутский преосвященный исправно кушали картофель и нахваливали неведомый в Сибири овощ, слушая рассказ Шелихова, как подают его ежедневно за столом государыни и знатнейших особ в Петербурге.

Заметив по тревожным взглядам Натальи Алексеевны беспорядок на дальних столах и сообразив его причину из долетевших выкриков, мореход вышел на середину зала со стаканом водки и дымящейся картофелиной в руках, разломил ее, круто посолил и отправил в рот вслед за водкой. Воспользовавшись молчанием гостей, Шелихов задорно оглядел именитых и раскатисто громыхнул:

— Кумус кобылячий у мунгалов пьете, господа негоцианты? Гнилую юколу у якутов и чукчей не раз жрали? А картофель в обиду приняли? «Чертово яблоко», говорите? Неужто государыня худороднее нас с вами, когда сама за своим за царским столом картофель эту кушает и не брезговать божьим даром подданных своих призывает?! Да вы знаете, какие особы…

— Прекрати, Григорий Иваныч! — Пиль, сверкая регалиями, встал из-за стола во весь рост. — Всем за стол и есть, есть извольте, господа купцы! Распиской обяжу выполнять высочайшее произволение! С сегодняшнего дня! Всех! За кого же вы почитаете его преосвященство и меня… наипаче меня? И не только нас, но и всех господ чиновников, которые, как видите, все с благоговением вкушают этот… эти чудные дары природы, с высоты престола до нас дошедшие.