Константин Седых - Даурия Страница 77

Застигнутый врасплох, гвардеец долго мял в руках папаху, прежде чем ответил. Воровато оглядывая фронтовиков, наконец он собрался с духом и через силу выдавил:

– Этого не может быть. На такую штуковину нас никаким калачом не заманишь. Надоела нам война хуже горькой редьки.

Кушаверов рассмеялся:

– Что же, поживем – увидим… Только пусть зарубят себе на носу, которые на нас за пазухой камень держат, что шутить мы тоже не будем. Раздавим, как тараканов.

– Вы нашим буржуям глотки заткните, чтобы уголовщиками нас не звали, – обратился к нему Мурзин.

– Если надо будет – заткнем, не пожалеем… Теперь насчет оружия. Чтобы отнять его у вас, об этом и речи не может быть. Но это касается не всех. Кое-кого мы, пожалуй, попросим расстаться с винтовками.

Назавтра комиссия допросила Герасима Косых и Канашку Махракова. Никого из зажиточных Кушаверов на допрос не вызывал. Оттого и пополз по поселку злобный шепот:

– Это только видимость, что комиссия. Вот посмотрите, поговорят и уедут. Небось ворон ворону глаз не выклюет. Все будет шито-крыто, недаром только свою шатию допрашивают.

Уезжая, комиссия заявила на сходе:

– Виноват в убийстве Никита Клыков. Когда его поймают, будем судить со всей строгостью революционных законов. Разоружать фронтовиков никто, кроме совдепа, не имеет права. Совдеп же пока не считает это нужным.

– Вот это называется утешили! Двоих порешили – и правое дело!.. – возмущенно горланила за углом многочисленная родня Кустовых и Тонких и люто грозила: – Подождите, сволочи, отольются вам наши слезы!

В день, когда хоронили убитых, кто-то пустил слух, что Никита никуда не убежал, а скрывается в Орловской, у самого Кушаверова.

– Поехать и раскатать весь совдеп по бревнышку за такие шутки, – сказал подвыпивший на поминках Платон. – Садись, казаки, на коней да айда в станицу наводить порядок.

– Не кипятись до поры до времени, – оборвал его Каргин. – Раскатаешь их, как же. Они тебя вперед раскатают. Голыми руками шипишку не сломишь. Наше дело теперь одно – ждать удобного случая.

– Да ведь ждать-то муторно, – не унимался Платон. – Разве ж это жизнь?

В разговор вмешался Архип Кустов:

– Ты думаешь, одному тебе муторно? У многих голова кругом идет… Вон на меня какое горе свалилось. Покойник Иннокентий на десять лет меня моложе, не мне бы его хоронить. Сердце заходится, как подумаешь, что нет его… А только я тебе прямо скажу: не умел себя братец сдерживать…

– Сдерживать, сдерживать!… – передразнил Платон. – Может, так ему на роду написано, Иннокентию-то. Судьба, может, его такая.

Каргин снова напустился на Платона:

– Баба ты, Платон, или казак? Это бабе простительно на судьбу пенять, на Бога надеяться. Если бы я так на японской войне думал, меня бы десять раз убили. А я на Бога надеялся, но и сам не плошал. А береженого и Богу легко беречь… Не судьба это. Такую судьбу, как говоришь ты, по бревнышку раскатать можно, да только срок тому не вышел.

– Не пойму я тебя, Елисей… Распаляешь ты меня, распаляешь, да студеной водой и окатишь, охолонись, мол… Чего же ты хочешь тогда?

– Ты чисто маленький! – удрученно всплеснул руками Каргин. – Ведь об этом тебе сколько раз было говорено: ждать нам теперь надо, ждать. Только ждать не руки в брюки, а исподволь да с умом шашки точить. Ведь у нас земля под ногами полымем занялась, казачеству конец приходит. Вот что понять надо… Мудрено ли свою голову в петлю сунуть, под пулю дураку попасть. Немного на это ума надо. – Каргин бросил на поднос ножик, которым стучал о столешницу, подкрепляя свои слова, встал и засобирался домой. Остывая от возбуждения, он выругал себя за то, что высказался так откровенно. «Сомнительных, положим, здесь никого нет, свои все, надежные», – подумал он, оглядев находившихся в горнице казаков. Дома, на постели, он проворочался с боку на бок чуть не до утра. Жгучие, тревожные мысли лезли в голову. Раздумавшись, понял он, что никогда больше не будет поселок прислушиваться к голосам именитых казаков, не будет слепо шагать за ними. Червоточина завелась. Фронтовики из бедноты никогда не превратятся в тихих и уважительных пареньков, какими они были до службы. Раньше из них веревки можно было вить, а теперь чуть что – согнут тебя в бараний рог. Сейчас еще в поселке сила не на их стороне. Потрясенные убийством, шарахаются от них мунгаловцы. Только надолго ли это? Если большевистская власть не кончится, рано или поздно перетянут они на свою сторону большинство. Хорошо бы их всех сплавить к черту на кулички, где Макар телят не пас… хорошо, если найдется в России умная голова, чтобы порядок навести. А если нет, тогда наше дело – заживо помирай. Он принялся перебирать в памяти всех известных ему генералов. В японскую войну он служил под командой генерала Ренненкампфа. Вспомнил он и его. Вспомнил виселицы, которые видел, возвращаясь с войны, на многих железнодорожных станциях от Харбина до Читы. Это было дело рук Ренненкампфа. Но тут же он припомнил и то, как ловко это генерал погубил в четырнадцатом году два армейских корпуса, цвет русской армии. Пришлось и на него махнуть рукой. Так ни одного порядочного генерала и не нашел.

XII

Наступил долгий и нудный великий пост – семь недель беспросветной скуки для молодежи: ни вечерок, ни посиделок до самой Пасхи. Старики и старухи собирались говеть на страстной неделе, морили себя на черном хлебе и тертой редьке да часами отбивали поклоны перед темными, старинного письма иконами. Скупясь на керосин, доставать который приходилось в китайских бакалейках за Аргунью, приучили себя мунгаловцы ложиться спать засветло. Тихо и пусто становилось в поселке, едва закатится солнце. Прежде в эту пору поголовно выезжали в тайгу готовить дрова. Были дрова большим подспорьем. Один Горный Зерентуй потреблял их за зиму больше тысячи сажен. А ведь кроме Зерентуя были еще Кадая и Мальцевск, были золотые прииски – Шаманка и Козлиха. Теперь же, с роспуском каторги, многие еще не продали и прошлогодних дров. Старатели на приисках сбивали цены и куражились. Да и что им было не куражиться, если на одного покупателя приходилась дюжина людей, предлагавших дрова по любой цене. Приработков никаких не предвиделось, мало было и домашней работы. Хлеб был давно у всех обмолочен, дрова для себя припасены, сено вывезено с лугов и сметано в ометы. Только и работы стало, что уход за скотом. Поэтому расходились и разъезжались мунгаловцы – одни попытать счастье с лотком и лопатой, другие с ружьем и ловушками. Бабы и девки коротали дни напролет за прялками да вязали впрок варежки и чулки из верблюжьей и овечьей шерсти. В полдни уже заметно пригревало, капали с крыш капели, хотя по ночам часто перепадал снежок и было холодно.

На второй неделе поста Семен Забережный и Тимофей Косых пришли к Улыбиным звать Северьяна на охоту за косулями. Северьян в эти дни перемогался поясницей, парился чуть ли не каждый день в бане да ставил на спину горячие припарки из богородской травы. От поездки он отказался. Но Роман, обрадованный возможностью побывать в Зауровской тайге, куда заезжать ему не доводилось, стал просить Семена и Тимофея взять его в компанию вместо отца. Они согласились. Северьян было воспротивился, отговариваясь тем, что не насушены сухари, не подкован Гнедой, но, видя, как помрачнел Роман, поторопился дать согласие.

Назавтра по обогреву охотники тронулись в путь. Семен ехал в легких с высокими копыльями санках, приспособленных для езды по глубокому снегу в лесах. Он вез волочугу сена и мешок с овсом. Тимофей, Роман и Никула Лопатин ехали верхами, к седлу каждого были приторочены харч, одежда, а сверху привязаны сошки. За плечами Романа и Никулы были берданы, за плечами Тимофея – его фронтовая, кавалерийского образца трехлинейка.

Переехав у Лебяжьего озера по льду реку Уров, охотники свернули в падь Брусничную, в вершине которой у ключа, под утесом, стояло охотничье зимовье. В зимовье уже кто-то поселился. Над плоской крышей его вился дымок, у дверей лежала куча сена. Две рыжие собаки встретили охотников лаем. На собачий лай, нагибаясь в низких дверях, вышли из зимовья два человека в круглых шапках из лисьих лап. Подъехав поближе, узнали мунгаловцы знаменитого подозерского охотника Капитоныча и его сына Фильку.

Никула первым делом осведомился, как его здоровье, хороша ли охота и верно ли говорят про него, что одних медведей убил он штук сорок и сохатых не меньше. Капитоныч, плохо знавший Никулу, смерил его уничтожающим взглядом, ответил ему тремя словами на все вопросы и повернулся к нему спиной. Настоящий таежник, Капитоныч терпеть не мог болтливых людей. Тайга приучила его жить молча, иметь длинные ноги и короткий язык. «Балаболка, – решил он про Никулу, – всех косуль распугает в лесу».

А Никула не унывал. Видя, что Капитоныч старик непокладистый, обратил он свое внимание на Фильку. За каких-нибудь десять минут он пересказал парню столько всякой всячины, что тот только глазами хлопал. В следующие десять минут узнал он от Фильки все подозерские новости, узнал Филькин возраст и даже фамилию его зазнобы.