Владимир Григорьев - Григорий Шелихов Страница 78

Именитые скучливо переглядывались. Не поймешь, чего хорошего в этакой неслышной, птичьей пляске? То ли дело, когда бабы и девки, по старому сибирскому обычаю скинув обутки, в шерстяных чулках, напирая одна на другую, уточкой и в развалку начнут пятками оттаптывать пол, да ежели еще какая блазнить умеет… Знай, чеши!

Ираклий, как будто окрыленный раструбами бешмета, в бешеном вращении вокруг собственной оси ввинтился в землю, в обратном движении на носках взвился вверх и замер, окаменев…

— Изрядно пляшет твой архитектор, Григорий Иваныч! — довольно кивнул головой в сторону грузина наместник и вытер вспотевшее лицо платком, как будто он сам участвовал в огненной пляске.

Мореход подмигнул Щукину: «Твоя очередь, удиви!» Под задорные балалаечные переборы «Камаря» Афоня вразвалочку, пошевеливая плечами под белой полотняной рубахой, с миной величайшего равнодушия на тронутом оспой лице, делая сбои с ноги на ногу, похлопывая по бедрам и коленкам ладошками, поплыл по кругу… Беззаботный и простодушный камаринский мужик!

Хмель и скука разбирают мужика, и вот он, чтобы себя показать и людей удивить, начинает вязать коленца, одно другого замысловатее и ядренее…

— Жарь! Наяривай! Для бабочек постарайся, бабы… энто самое любят больше пряников! — не выдержали именитые, подзадоривая Афоньку на обычные в их кругу коленца «пошишковатее».

Поймав смеющиеся глаза морехода и одобрительную усмешку самого генерала, Афонька, изображая вконец осоловевшего камаринского мужика, выкинул такое двусмысленное коленце, что мужская половина гостей разразилась грохотом неистового утробного смеха. Жены господ чиновников и именитых, делая нарочито непонимающие глаза, досадливо отмахивались от потянувшихся к ним мужских рук. Наталья Алексеевна и виду не подала, что приметила Афонькино коленце, занятая разговором с дочерьми и зятем, не глядевшими на плясуна.

Мельком взглянув на хозяйку, которую он, как и все, любил и побаивался, Афонька, несмотря на поощрительную улыбку хозяина и разжигающие выкрики ублаготворенных гостей, решил отказаться от имевшихся в запасе скоромных коленц загулявшего с бабами камаринского мужика и, неожиданно ахнув и свистнув по-разбойничьи, под дробот струн пошел вязать такие кренделя и фигуры, что даже осоловевших именитых заразил очарованием русской, ни с чем в мире по молодчеству и безудержной русской широте несравнимой пляски.

Лихую присядку, которой он уже дважды прошел широкий круг, мячом взлетая от полу на человеческий рост, Афонька закончил вихревым волчком.

— Р-р-раздайсь! Зацеплю — убью! — вскрикнул он, взвился в воздух и, брякнувшись на пол, застыл на каблуках широко раскрытых ног.

— Утешил! Держи, русская сила! — неистово ржали именитые, кидая под ноги Афоньке полтины и рубли.

Как будто не замечая их, Афонька широко шагнул и нырнул в толпу баб и девок, крикнув:

— Подбирай, сахарные!

Бабы и девки с визгом кинулись на деньги, хватая их, ползая по полу, опрокидывая друг друга. Разжигая начавшуюся на полу возню, именитые подкидывали монеты. Грубая гульба была во вкусе сибирских нравов.

— Григорий Иваныч, — слышались голоса, — ты сказывал: коняги и чугачи без ума плясать любят… Ты Афоньку на место Баранова пошли, Афонька нам враз индейцев под ноги бросит, докажет им…

— К индейцам попавши, и вы заплясали бы, — добродушно отшучивался мореход, довольный на славу удавшимися именинами.

При отъезде наместника и преосвященного гости подтянулись и взяли себя в руки. Подходили под благословение к сухонькой ручке архипастыря и с чувством лобызали замокревшую от умиленных поцелуев руку преосвященного.

— Святитель! Неосудительный, понимает нас грешных, знает, что купцом церковь и вера держится, — качали головами именитые, усаживаясь за столы после отъезда высоких гостей. По сибирскому обычаю гостьба продолжалась до тех пор, пока последний гость по своему хотению не покидал дом, где гулял, либо спускался под стол, за которым сидел.

Наталья Алексеевна с дочерьми неприметно ушла к себе. Григорий Иванович с помощью Кускова и Афони продолжал ублаготворять оставшихся купцов и господ чиновников. Одного за другим захмелевших гостей выводили во двор, где стояло наготове несколько запряженных телег с сеном, грузили в них обессилевшие тела и развозили по домам. Опившихся до полной потери сознания вытаскивали из-под стола и укладывали в соседней комнате на принесенные сенники и мягкую рухлядь.

В полночь, уложив спать на сеннике сраженного нарочито поднесенным большим кубком рому неугомонного отца Павла, Григорий Иванович поручил Кускову надзор за уборкой комнат и заночевавшими гостями и отправился к себе, довольный, что всех перепил, всех пересидел и честь честью принял. Завтра за работу — выряжать Кускова в позднее и опасное плавание…

Глава седьмая

Сибирская осень рано дала себе знать в 1792 году. В начале сентября упали первые крепкие заморозки, их сменили дожди. Люди, прибывшие в Иркутск с севера, сообщили, что осенний паводок на Лене поднял воду аршина на два, так что от Верхоленска до Якутского лежит прямая дорога, каверзные перекаты у Жигалова и Усть-Кута не грозят опасностью, не заставят перегружаться, но зато гужевой тракт на Охотск от Якутска — и подумать страшно, во что превратили глухую таежную дорогу осенние дожди.

На второй день после именин Натальи Алексеевны Кусков выехал в Верхоленск принимать и грузить на речные шняки товары и запасы, доставленные туда для отправки на Охотск летом. А самое нужное и ходовое, что прибывало из России, наскоро сортировалось и перепаковывалось в короба и мешки по амбарам иркутской усадьбы Шелихова. В усадьбе размещались центральный склад и контора «Северо-восточной американской компании». В амбарах работали днем и ночью. По ночам под бочками с водой горели смоляные лучины, около которых стояли следившие за огнем девки. Двор был загружен телегами и лошадьми. Как только телеги загружались, они ежедневно уходили на Верхоленск обозами в двадцать — тридцать пар под охраной нескольких конвойных казаков.

Работа захлестнула Шелихова. Полевой, заправлявший делами компании, многое упустил в подготовке к плаванию — отчасти по недостатку опыта, отчасти по нарочитому попустительству Григория Ивановича. Шелихов был уверен в том, что он перекроет ошибки и упущения Полевого в последнюю минуту и этим самым, кстати, подчеркнет свое значение единственного хозяина и распорядителя делами компании.

Возражения Голикова против позднего отправления кораблей в Америку, поддержанные некоторыми в пылу споров бурного собрания, совершенно отпали, когда на досуге и поостыв компанионы поразмыслили о разделе промысла, предстоящего по возвращении Шелихова из Америки. Никто не знал, что Григорий Иванович отказался от намерения лично вести корабли и вместо себя посылает Кускова.

Голос морехода гремел в амбарах компании и, казалось, по всему Иркутску. Наверстывая упущения Полевого, он обшаривал склады компанионов и заставлял их отдавать товары, затребованные реестрами Баранова и прежнего правителя на Алеутах Деларова. Огонь по ночам в комнате Шелихова и в конторе горел до самого утра.

Конторские мальчики из алеутов и индейцев, — их мореход готовил для работы в будущих торговых городах и факториях своей страны, — восхищенно мотали головами и, прикусив языки, переписывали реестры товаров и запасов, отправляемых на их далекую родину. Ребята росли в собственных глазах, становились важными людьми, перечисляя на бумаге богатства, которые на больших парусных байдарах перелетят через океан, — эти бусы, бисер, зеркальца, одеяла, топоры, ножи, котлы, леденцы, табак. Они мысленно распределяли их там, на родине, между своими отцами, матерями, братьями и сестрами…

«Ах, это Иннуко! Его три зимы назад взяли от меня, и вот он уже прислал мне роскошный подарок», — скажет мать, завязывая красный ситцевый платок поверх десяти рядов бисера и бус, намотанных на шее, и укутываясь в байковое одеяло.

«Мой сын — большой человек в стране касяков, — важно говорит в кругу соплеменников старый вождь Татлек, отец Атленчина, пробуя пальцем блестящее лезвие топора. — Кто знает, может быть, он подарит мне и ружье…»

Ребята знали еще, что десять человек из них поедут сопровождать эти богатства туда, где живут и ждут их близкие. Они ревниво оглядывали друг друга и с замиранием сердца ждали «экзамента» — страшное слово! После него Григорий Иванович отберет десять лучших, тех, что быстрее всех умеют читать, писать и класть числа на счетах. Эти десять поедут домой. Так сказал каиш, а раз он сказал — так и будет… Они вернутся туда, где ждут их родные скалы, лес, безбрежное море, где они опять будут есть не хлеб и кашу, а мясо сивуча, сколько хочешь густого китового жиру, носиться на байдарах по вздымающимся волнам океана, идти по следам бесчисленных зверей в родных лесах…