Андрей Караулов - Русский ад. На пути к преисподней Страница 8

Рестораны, еда дорогая, эксклюзивная, то есть жрешь не понятно что, но если правильно тошнить, иногда – и пирожные можно, плюс – тренировка глубокого минета.

– А тренировка на хрена? – удивлялась Алька.

– Вот овцы! Чтоб усталости не было. Плюс – контролируешь позывы к тошноте. Если вот так до пяти утра в постели барахтаться… – слушай, все ведь может быть… Прямо в кровати! И еще: самое главное, чтобы ты не храпела. Тогда ты вообще стоишь два доллара!

Вон… девочка одна… в «Дягилеве»… обожралась наркотиками и подавилась рвотой прямо у унитаза! Так ее, идиотку, тело… в смысле… до утра в кабинке прятали, чтоб, значит, вынести незаметно, гостям настроение не испортить…

Несчастный случай? Глупость несчастная, балдометр, – поняла, Алька?

Ничего она не понимала!

Кошмарный сон был сегодня, Еве пригрезилось, что Сергей Иннокентьевич – помер. Самое интересное – при загадочных обстоятельствах! Большой гроб, обитый кумачом, портреты Ленина, Зюганова и еще – чей-то портрет, Ворошилова, что ли, причем живой Зюганов сорвал кепку с башки и говорит речь. А Алька, акащевка, вцепилась в Еву прямо у гроба и вдруг отгрызла у нее палец, ибо Сергей Иннокентьевич, умирая, выяснилось, оставил ей дачу в поселке ветеранов партии, но она была очень маленькой, деревянной, и не делилась пополам.

Может быть, Сергея Иннокентьевича перегрузить (пока не поздно) той же Вике, например? Он ведь – как лосось перед смертью: лосось отметал икру, дал деткам жизнь… ну и умри, аноним, с чистой совестью, молодежь сама на твои деньги проложит себе дорогу!

Вчера пришел заказ. Кто-то… очень и очень важный, человек с именем, как было сказано, хотел бы иметь девушку «для души» и обязательно – с интеллектом.

Человек на досуге всегда думает о себе, о том и о сем, но чаще всего – о том!..

Ева собралась – было – послать клиента в общество «Знание», бояться любви – значит бояться жизни… но следом пришла платежка: если такое бабло, слушайте, тратится за «разговоры по душам», сколько же у народа денег, особенно – у политиков?

Галстук от Кардена, заколочка, «Роллекс», и, обязательно, девушка с длинными ногами – образ мужчины эпохи Ельцина.

Профессия господина-заказчика, далее «клиент» – «работать с массами».

Беложопый, блин! Рискнуть, что ли? «массовика-затейника» этого… Альке скинуть? Не слишком? А кому еще?! Сергей Иннокентьевич – пусть остается… «массовик-затейник» – параллельная линия, параллельный шмон, так сказать, и пусть Алька (черт с ней!) сердечно ненавидит обоих! «Массовику» – девушка для души, и Альке «массовик» для души, урожай в любом случае будет, это ясно!

Пьяные змеи ползают прямо. Вот только как привести ее в чувство?

Есть, впрочем, один хороший, проверенный способ: если Альку травануть хорошенько, со знанием дела, так сказать, затем – найти хорошую клинику, то есть самой же Альке и выходить, руки ей целовать, плакать от счастья… нет, не плакать, слабо… рыдать, рыдать от счастья, что Господь услышал молитвы Евы и сохранил Альке жизнь… у этой дурочки сердце сожмется в кулак, появится страх одиночества… стихийное бедствие как способ убить в человеке человека, сделать его холопом… – хороший вариант, правда?

Ева ждала Альку.

4

– Олеш, Олеш, а «доллар» с двумя «л» пишется… аль как?

– Эва!.. Почем я знаю! – откликнулся Олеша, щуплый мужичонка лет сорока, сильно помятый, но пока еще не упавший, стоявший как раз у той самой черты, которая и отделяет жизнь от полнейшего скотства.

– А ты его видел, доллар-то?

– Видал, ага.

– А где видал?

– У Кольки.

– За бутыль Колька отдаст, как считаешь?

– Ты че, сдурел? Доллар – он же деньга, понял? Су-урьезная, слушай! Ну а припрет поскуду, то отдаст, че ж не отдать-то…

Бревно попалось не тяжелое, но вредное – елозило по плечу. Есть бревна хорошие, добрые, сидят на плече будто влитые, будто прилипли. А это бревно ходуном ходит, как пила, в ватник сучки лезут, но ватник-то казенный, черт с ним, а вот идти вязко.

Егорка вздохнул: здесь, в Ачинске, он уж лет двадцать, поди, а к снегу, к морозам так и не привык.

Конец октября, а снег-то какой: утонуть можно, свалишься в сугроб – люди пройдут, не заметят…

Олеша хитрый, у него за пазухой солдатская фляга с брагой, – не угостит, нет, удавится, а не угостит, во человек!

Водка в магазине пятьдесят семь рублев: это что ж в стране-то деется?

Вчера по телевизору негра показывали: у них, говорит, в Африке, когда к власти коммунисты приходят, в магазинах сразу же исчезают бананы. Такая вот елдомотина: если коммунисты, то бананы – тю-тю! Интересно, а как же у них, в Эфиепах, с водкой? В Ачинске бананов сейчас – выше крыши. Олеша брехал, складов для бананов не хватает, так их быстренько по моргам распихали, там температура – звездец, лучше и не надо. А что? И людям хорошо, и трупы не в обиде. Вот, черт: бананов – прорва, а водка – пятьдесят семь рублев; да Ельцина за одно это убить мало! Наш Иван Михайлович, как Ельцина… красавца этого… увидал, сразу все понял. Вы, говорит, присмотритесь, у него под физию жопа переделана, это подозрительно. Он-то все у нас видит, Иван Михайлович, потому что – умный. А еще – охотник хороший, от него не только утка, от него сам глухарь не увернется, хотя нет подлее птицы, чем глухарь, – нету! Осенью, правда, чуть беда не вышла: отправился Иван Михайлович браконьерить, сетки на Чулым ставить, а с ночи, видать, подморозило, «газик» закрутился и – в овраг…

Бог спас. Бережет Бог начальство! Странно все-таки: Сибирь есть Сибирь, холод собачий, а люди здесь до ста лет живут…

Ельцин – да?.. Страна что ж? Перестала отличать плохих людей от хороших? Слабых от сильных… – так, что ли?

Директор Ачинского глинозема Иван Михайлович Чуприянов для Егорки был главным человеком в Красноярском крае.

Егорка больше всего на свете уважал стабильность.

Иван Михайлович был железный человек.

«Можа, Ельцин и не дурак, конечно, – размышлял Егорка, – но че ж в лабазах тогда все так дорого? Ты… – что, Ельцин? Не мошь цены подрубить, как подрубал их товарищ Сталин? Знача не упрямьси, к людям сгоняй, посоветуйся! Простой человек потому и простой, что живет без затей. Он же всегда подскажет тебе, как по-простому сделать, чтоб надежно было, надежно и хорошо, из вашей же Москвы-то Сибирь не разглядеть…»

– Хва! – Олеша остановился. – Перекур! Скоко ж, бля, заниматься?

Бревно упало на землю.

«Горбатый хоть и фуфлогон был, а жаль его, – подумал Егорка. – Дурак, однако: прежде чем свое крутить, надо б было народу полюбиться. А народу – что? Много треба, што ль? Приехал бы сюда, в Ачинск, выволок бы на площадь полевую кухню с кашей, Рыжкову на шею таз с маслом, а сам бы фартук надел да черпак взял. Хрясь кашу в тарелку, а Рыжков масла туда – бух! – в-во! Царь бы был, народ бы ему сапоги лизал!

А Ельцин – и правда ерник, вроде и хочет чего-то, а перегорает быстро, чисто русская натура, в нем все мгновенно переходит в свою противоположность. Не в своих санях сидит человек, это ж ясно, а признаться в этом боитца…»

– Сам-то Михалыч… придет аль как? – Олеша скрутил папироску. – Суббота все ж… праздник ноне…

Иван Михайлович снарядил Егорку с Олешей срубить ему баньку: старая сгорела у него еще в августе.

Не-е… если страна перестала отличать слабых от сильных, тогда ей конец, стране, это факт…

О баньке болтали разное: вроде и девок туда привозили из Красноярска, вроде и Катюша, дочка его, голая с мужиками бултыхалась, – только людям-то как верить, люди нынче как собаки, очень злые, не приведи бог – война, в окопы уже никого не затащ-щишь, все бздюхи, мигом у нас пропадает страна…

– Ты че, Олеш?

– Я сча… сча приду.

– Здесь хлебай, я отвернусь, – взорвался Егорка. – Че бегать-то?

– Со мной бушь?

– Нето нальешь?.. Егорка аж рот открыл.

– Пятеру давай – и налью, – твердо сказал Олеша. Он медленно, с аппетитом вытащил из рукава ватника четвертак самогонки.

– Пятеру! Где ее взять, пятеру-то?.. – вздохнул Егорка. Он не то чтобы огорчился, но хмурь на лице была. – На пятеру положен стакан с четвертью – понял? А у тебя тут – с наперсток.

– Ну извеняй!.. – Олеша с размаха всадил четвертак себе в глотку.

– Не сожри брансбоит-то, – посоветовал Егорка. – Босява!

Говорить Олеша не мог, раздалось мычание, глотка работала у Олеши как мощный насос.

Весной Олешу еле откачали. Он приехал в Овсянку к теще: старуха давно зазывала Олешу поставить забор. А бутылки, чтоб приезд отметить, не нашлось. Олеша промаялся до обеда, потом взял тазик, развел дихлофос, да еще теще из тазика плеснул, не пожадничал, родня все ж!

Бабка склеила ласты прямо за столом, а Олеша все-таки вылез, оклемался, но желудок (почти весь) ему все-таки отрезали, хотя водку хлебает, ничего! Только для водки, наверное, желудок-то не очень и нужен, водка сразу по всему телу идет, без буферов. Именно здесь, в Сибири, Егорка убедился: русский человек – не любит жить. Ну хорошо, Ачинск – место гиблое, здесь без водки – гниляк, но другие-то, спрашивается, в других-то городах, посветлее, они-то зачем пьют?..