Андрей Геласимов - Степные боги Страница 8

Третью армию вторжения в Корее вел в бой сын знаменитого полководца Курода Еситака молодой генерал Курода Нагамаса. Его войска легко было распознать по черному кругу на знаменах, потому что «куро-да» означает «черное поле». Для двадцатичетырехлетнего Нагамаса эти знамена оставались единственным способом сохранить свое родовое самурайское имя. В крещении он был теперь Дамиан.

Пока Кониси Юкинага сражался во славу Иисуса Христа и своего повелителя Тоетоми Хидэеси в Корее, его ближайший помощник и наш досточтимый предок Миянага Митинобу вел все дела в Нагасаки. Время от времени он приезжал для отчета в корейский лагерь к своему господину и даже принимал участие в сражениях, однако по большей части все-таки вел переговоры от его имени с европейскими миссионерами и негоциантами. Он также крестил его подданных, наказывал не желавших принять крещение, а главное – покупал у португальцев все больше и больше «танэгасима».

Эти ружья стреляли и в первую корейскую кампанию, и во вторую. Неизвестно – решился бы вообще Тоетоми на ту войну, если бы у него не было огнестрельного оружия. Во время осады китайской армией форта Урусан, когда самураи генерала Като в муках голода уже начали поедать трупы убитых врагов, именно «танэгасима» позволили им продержаться до подхода пятидесятитысячной армии под командованием Курода, которая огнем своих ружей обратила в бегство восемьдесят тысяч китайцев.

Тем не менее война в Корее закончилась ничем. План завоевать Китай и создать огромную империю провалился. Великий Тоетоми умер, самураи вернулись домой, к власти пришел род Токугава, и для японских христиан наступили мрачные времена. Всех сподвижников Кониси Юкинага передушили одного за другим, как собак, не позволив им совершить сэппуку, и только наш предок Миянага Митинобу избежал страшной участи, поскольку, во-первых, сам так и не принял христианства, а во-вторых, успел достойно разрезать себе живот, пока весть о смерти Тоетоми была государственной тайной.

В секрете ее держали для того, чтобы среди самураев, которые все еще сражались в Корее, не начались волнения. Благодаря полному соблюдению этой тайны войска благополучно вернулись в Японию, а верный Миянага сумел сохранить свою честь. Поэтому никто из последующих дайме, правивших в Нагасаки, не мог притеснять оставшуюся после него большую семью…»

Хиротаро отложил тетрадь, потер ладонью затекшую поясницу и несколько раз моргнул, стараясь прогнать с глаз мутную пелену. То место, где он описывал гибнущих самураев, по-прежнему казалось ему излишне эмоциональным, но он решил пока оставить его.

В соседнем бараке уже начиналась побудка.

* * *

– А ну, стой! Куда прешь? – заорал часовой у ворот лагеря, опуская перед Петькой винтовку с трехгранным штыком. – Ослеп, что ли? Не видишь, написано: «Охраняемая территория»?

– Дяинька! – заторопился Петька. – Мне к ефрейтору Соколову надо. Я ему спирт принес…

Часовой внимательно посмотрел на Петьку и на холщовый мешок у него за спиной.

– Стой здесь, – наконец сказал он строго.

Петька опустился на землю. После бессонной ночи, стрельбы на границе, кражи спирта из нового тайника деда Артема и еще, наверное, от голода у него немного кружилась голова. Он хотел поскорее отделаться от своей ноши, вернуться к себе на сеновал и залечь там до вечера.

Вечером ему надо было оказаться на станции, потому что к ночи по «железке» пойдут поезда. Эшелоны специально гнали по темноте, чтобы японская разведка ничего не заметила. Их самолеты кружили над степью целыми днями. Месяца два назад один сбили, а летчика отвезли в лагерь.

«Тоже, наверное, сейчас на шахте, – устало подумал Петька. – А, может, помер уже. Не могут они у нас. Дохнут».

– Эй, шкет! – крикнул часовой, появляясь из-за ворот. – Сиди пока тут. Ефрейтор сейчас занят.

Занят так занят. Хотя Петьке надо было скорее домой. Он все-таки хотел поспать до вечера. Хотя бы чуть-чуть.

Эшелоны к границе гнали уже две недели, и Петька почти каждый вечер стоял на платформе, задыхаясь от счастья, глотая ветер, размазывая по щекам и по лбу сажу, летевшую из паровозной трубы, вглядываясь в очертания пролетавших мимо него под брезентом танков и гаубиц, вслушиваясь в обрывки «Яблочка», которое летело в сгущавшийся воздух из распахнутых настежь вагонов.

«Наши, – тихо шептал он. – Наши».

И уже в следующую секунду кричал изо всех сил: «Наши едут! Ура!»

Поезда неслись мимо него, окутанные клубами дыма. Везли и везли к границе тяжелую, страшную мощь. Победившая армия стремительно перемещалась с Запада на Восток, готовясь обрушиться всей своей массой на хрупкую затаившуюся Японию. Ждали только приказа, который почему-то задерживался, как будто должно было случиться что-то еще. Что-то другое, не связанное ни с этими эшелонами, ни с Петькой, бегущим по платформе за ними вслед, ни с теми солдатами, которые бросали ему и другим пацанам свои сухпайки. Это было связано с чем-то другим.

С тем, что таилось в породе, которую пленные поднимали из разгуляевской шахты наверх. С тем, от чего они умирали один за другим и от чего у Валерки из носа шла кровь, а дед Артем говорил, что бурятские бабы рожали на этом месте одних уродов. А может, и не бурятские – дед не помнил наверняка.

– Что же ты, ефрейтор, блядство у меня тут разводишь? – злым голосом сказал высокий офицер со шрамом на лбу, выходя из ворот лагеря. – На секунду отвернуться нельзя.

Петька вскочил на ноги. Часовой у ворот испуганно прижался к забору. Вслед за офицером показался ефрейтор Соколов и мать Леньки Козыря, тетка Алена. Усатый ефрейтор шел, опустив голову. На ходу он застегивал верхнюю пуговицу гимнастерки.

Узнав Ленькину мать, Петька отпрянул в сторону. Ему совсем не хотелось, чтобы в Разгуляевке знали о его появлении в лагере. Вряд ли, конечно, бабка Дарья сумела бы догадаться, зачем он сюда ходил, но осторожность не помешает.

– Товарищ старший лейтенант, – начал говорить Соколов, но офицер тут же его прервал.

– Жируете, – сказал он. – Пригрелись у бабских жоп. На фронте я бы тебя, знаешь что? Я бы тебя…

Соколов ничего не ответил, но посмотрел на офицера уже совсем другими глазами. Как будто прицелился.

– Под Кенигсберг бы вас всех, – сказал старший лейтенант. – Когда морская пехота на берег пошла.

– Но ты-то, старшой, тоже в конце концов с нами здесь оказался, – вдруг нагло усмехнулся Соколов. – А не под Кенигсбергом.

Старший лейтенант резко повернулся к нему. Его правая рука рванулась за спину к кобуре, но потом застыла. Розовый шрам на побелевшем лбу выделялся, как толстый дождевой червяк, слегка изогнутый посередине.

– Хорошо, – наконец сказал он. – Потом договорим.

Он посмотрел на тетку Алену.

– А ты-то чего? Со всей охраной уже переспала. Муж ведь, наверное, есть.

– Имеется, – протянула она, улыбаясь. – Вскорости ждем с войны.

– Воевал, значит, – покачал головой старший лейтенант. – Эх, ты…

– Да знаем, как он там воевал. До войны-то ни одной бабы в Разгуляевке нераспробованной не оставил. А на фронте этих немок-венгерок пруд пруди. И всем поди тоже мужик нужен. Война, товарищ старший лейтенант… Она, стерва, всем нам жизнь покалечила.

– Да нет, – офицер опять покачал головой. – Война тут ни при чем.

Он отвернулся от тетки Алены и вдруг заметил Петьку:

– А ты что здесь делаешь? Что у тебя в мешке?

Петька на мгновение растерялся, но через секунду нашел, что сказать.

– Я… соль собираю… для коз. Меня бабка отправила.

– Это наш, разгуляевский, – протянула тетка Алена. – Чижовский выблядок, безотцовщина.

Старший лейтенант быстро взглянул на нее, но ничего не сказал и снова повернулся к Петьке:

– Что, отца у тебя нет?

– Нет.

– А с кем живешь?

– С мамкой.

Офицер подумал о чем-то своем и нахмурил брови.

– Ладно, беги отсюда. Здесь тебе нельзя. У нас охраняемая территория.

Петька стянул мешок с бутылкой со спины, прижал его к животу и, опустив голову, пошел вдоль забора. Через пять минут он сидел на земле, прислонившись к горячим от солнца доскам, и думал о том, куда ему теперь девать этот спирт.

– Слышь, пацан, – раздался вдруг прямо у него за спиной голос ефрейтора Соколова. – Ты спирт-то принес?

Петька крутнулся на месте и увидел в щель между досок забора веселый зеленый глаз.

Глаз моргал и блестел на солнце.

– Принес, – Петька показал глазу мешок.

– Вот молодца! Ну, давай сюда. Вот сюда толкай. Здесь, кажись, дырка. Давай-давай.

Петька просунул мешок с бутылкой под забор и поднялся на ноги.

– Слышь, пацан, – в щели снова появился глаз. – А может, ты жрать хочешь? У нас тушенка американская есть.

У Петьки закружилась голова. Он хотел что-то сказать, но у него засипело в горле. Немного прокашлявшись, он со свистом втянул воздух и наконец ответил:

– Хочу.

* * *

Тушенки было много. Возле табурета, на который ефрейтор усадил Петьку, стояло банок десять или пятнадцать. Столько сразу Петька не видел еще никогда. Впрочем, и не сразу он столько не видел. Вообще не видел тушенки. Слишком мало прожил.