Виктор Карпенко - Брат на брата. Окаянный XIII век Страница 8

– Прости, великий князь, что не ко времени, – склонив голову на грудь, замер перед Всеволодом Кузьма Ратьшич. – Прислал мя воевода Степан Здилович. Дозволь слово молвить?

Князь разрешающе кивнул.

– Многие рязанцы своеволием ушли в Белогород, что недалече от Рязани, и заперлись там за градскими воротами.

Всеволод удивленно вскинул брови:

– С моей волей не считаться! Да как они посмели?!

Князь побледнел и, смахнув со лба капельки пота, неожиданно осевшим глухим голосом приказал:

– Город сжечь!

Тросна

1

С обильными снегами, метелями в конце декабря запоздало пришла зима. Мороз крепчал день ото дня, заставляя всякую божью тварь прятаться в тепло. Владимирский торг на время замер, улицы и площади города опустели, и лишь редкий прохожий, спрятав голову в воротник тулупа, скоренько пробегал по великой надобности. Только воротные сторожа, превозмогая непогоду, несли службу ратную да звонари призывали в урочное время колокольным перезвоном крещеный люд на службу в церковь.

В соколичем доме жарко натоплено, а все из-за нее, из-за Дубравы. Привез Роман разом осиротевшую девушку из-под Рязани чуть живую, в жару метавшуюся. Не одну ночь просидели в бдении у постели раненой рязаночки отец с сыном, деля с ней и боль потери близких ей людей, и горечь от нанесенных обид владимирскими дружинниками. Силы медленно возвращались к девушке. Только через два месяца встала она с постели, доставив этим радость не только Федору Афанасьевичу и Роману, но и Юрию, который стал частенько бывать в соколичем доме. Поначалу Дубраву тяготило присутствие княжича. В нем она видела причину всех своих бед. И даже когда Роман рассказал девушке, что Юрий спас ей жизнь, изменив направление удара сабли, она не поменяла своего отношения к княжичу. Но сердце девичье отходчиво…

Рана на плече затянулась, но частенько о себе давала знать, ибо, приняв на себя обязанности хозяйки дома, Дубрава взвалила на свои плечи и нелегкую женскую работу. Но и Роман, и живший в услужении Семка суздальский, и сам Федор Афанасьевич помогали ей во всем, относясь к ней один – как к сестре, другой – как к хозяйке, третий – как к дочери. С появлением Дубравы дом наполнился душевным теплом, добротой и радушием. Одно омрачало Федора Афанасьевича: частые посещения Юрия, его пылкие взгляды, подарки. Видя, что и Дубрава оживляется с приходом княжича, Федор Афанасьевич мрачнел еще больше. Он понимал, что влечение Юрия к безродной рязаночке принесет ей боль и огорчения.

– Что-то тихо у нас ноне, – потягиваясь так, что косточки хрустнули, громко произнес Федор Афанасьевич и, глянув на вяжущего рыболовную сеть сына и склонившуюся над шитьем Дубраву, предложил: – Роман, Дубравушка, спойте, потешьте душу. Не то ветер за окном такую тоску нагнал, что впору самому завыть.

– А какую же песнь завести? – мягко улыбнувшись, спросила девушка. – Порознь-то мы их немало знаем.

– Спой одна. Романа я уже, почитай, лет десять слушаю, а твой голосок для меня нов. Душевный голосок. Отродясь такого не слыхивал.

Девушка зарделась от похвалы.

– Токмо песни-то у меня все грустные, девичьи.

– А ты спой ту, давешнюю, про добра молодца и красну девицу да про половецкий набег, – подал голос Роман.

Дубрава согласно кивнула, встала и, поправив прядь волос, выбившуюся из-под платка, тихонько повела:

Ой как тучи черные собиралися С поля Дикого, половецкого, С поля Дикого, половецкого, Грозя Русь сломать, яко веточку.

Голос глубокий, грудной.

«Вот бы ее Роману в жены. Голосиста! Лицом красна и не по летам таровата, так нет же! Роман увалень увальнем сидит! Вот девка и тянется к княжичу. Хотя виду-то не кажет, да разве можно скрыть такое… – улыбнулся мыслям Федор Афанасьевич. – А Юрий перед девицей, что петух перед курицей, не соловей, а заливается. Да Всеволод не позволит ему взять в жены простолюдинку. Великому князю нужны невесты знатных родов, чтобы брачным ложем привязать когось к земле володимирской. Вон, Верхуславу-то осмилетней отдал за Ростислава Рюриковича да и сына своего Ярослава в шестнадцать лет повенчал с дочерью хана половецкого Юрия Кончаковича, дабы было на кого опереться в своей борьбе с Диким полем. А старшего сына Константина еще в десятилетнем возрасте женил на внучке Романа Смоленского Агафье. Да и Юрий сам-то, не познав толком женской ласки, в пятнадцать лет овдовел, – любуясь девушкой, размышлял Федор Афанасьевич. – Жаль Дубраву… чует сердце, опалит она душу свою светлую костром, что называется любовью».

Краса-девица вышла на крыльцо Вышла на крыльцо, на высокое, Поклонилась добру-молодцу И сказала ему слово доброе: – Ты возьми свой меч, добрый-молодец; Прогони поганых половцев за речку. Буду ждать-пожидать с победою.

Внимая сказу, ни Федор Афанасьевич, ни Роман не обратили внимания на то, что в горницу вошел Юрий. Не желая прерывать пения, он сел на лавку тут же у входа и замер, невольно завороженный голосом и красотой девушки. Горячая волна поднялась к самому горлу, перехватило дыхание. Юрий шумно вздохнул и тем выдал свое присутствие. Девушка оборвала песню на полуслове, поклонилась княжичу поясно. Роман и Федор Афанасьевич приветствовали также поклоном.

– Чего же ты, князь, у входа, проходи в горницу, – засуетился Федор Афанасьевич. – Гость – он в радость. Дубравушка-доченька, принеси-ка нам медку хмельного, что я надысь из Мурома привез, – и, обращаясь к княжичу, добавил: – Медок-то хорош! Ты такого не пивал!

Но Юрий жестом остановил радушного хозяина.

– Не мед пить пришел я, а сына твоего, Романа, позвать за собой. Иду походом. Хочу его в войске своем видеть, – скосил глазом княжич на остановившуюся в дверях горницы Дубраву. – Посылает великий князь меня с дружиною поучить уму-разуму князя пронского Михаила да Изяслава Владимировича – князя рязанского. Не уймутся никак князья, злобствуют. Пожгли землю московскую, села разорили, мужиков посекли, грозятся Володимир воевать.

– Куда им! Разве то воины? – усмехнулся в бороду Федор Афанасьевич и осекся, увидев гневно сдвинутые к переносице брови Юрия.

«Чего же это я, старый пень, вовсе глузду лишился! Княжич перед девкой красуется, а я его супротивников умаляю!»

– Это я к тому, – поправился Федор Афанасьевич, – что супротив великого князя им не устоять.

– Им и против меня не сдюжить, – уверенно произнес Юрий и, обернувшись к Роману, спросил: – Так пойдешь со мной на бунташных?

– А чего не пойти? Пойду, коли батюшка твой отпустит меня. Я для него списки делаю с ромейской книги.

– Не твоя печаль, отпустит, – уверенно произнес Юрий. – К нему вчера епископ Никифор двух монахов прислал, так они ромейскую грамоту разумеют и зело споры на руку. Так что, великому князю ты теперь без надобности. Токмо седьмица на сборы дадена, поспеши! – кивнул Юрий Роману и, не увидев в горнице Дубраву, порывисто шагнул в двери.

Девушка поджидала его в сенцах.

– Ты, князь, береги себя, – прошептала Дубрава чуть слышно. Неожиданно она прильнула телом, обвила его шею руками. Накинутая на плечи шуба упала к ее ногам. – Я буду молиться за тебя, – и еще тише добавила: – Люб ты мне, князь. Так-то люб, что и жизнь не в жизнь, и свет не в радость.

Княжич оторопело замер, безвольно опустил руки. Больно неожиданным было признание девушки, до недавнего времени отвергавшей все его ухаживания. Юрий, в свои девятнадцать, уже не раз бывал в горячих объятиях и краснощеких, пышущих здоровьем, ядреных дворовых девок, и пылких, страстных половчанок, купленных для услады гостей купцом Никодимом. Но спасенная им рязаночка и манила его прелестью своего стана, крутизной бедер, мягкой припухлостью губ и в то же время пугала. В ее огромных, черных зрачках, под длинными густыми ресницами, таилась такая всесжигающая страсть, что Юрий, осознавая это, и желал, и боялся.

– Ты молчишь? – дрогнула голосом девушка. Она быстро отстранилась и, чуть сдерживая рыдания, проронила: – Коли так, прости меня, князь, речи неразумные, что открылась ненароком, что помыслила о тебе.

Девушка подхватила с пола шубу и хотела было уйти, но Юрий удержал ее за руку:

– Постой, Дубравушка. Это ты прости меня, что не сразу слов твоих уразумел, что стою перед тобой, яко древо бессловесное. Не чаял я услышать такое! Ведь ты еще с Рязани запала мне на сердце, завладела думами моими, сна лишила. С другими-то я говорлив, а гляну в твои глаза-омуты, и язык будто колода, не сдвинуть. Люба ты мне, Дубравушка. С того самого первого дня!

Юрий мягко привлек девушку и припал к ее таким желанным губам.

– Прощай, лада моя. Идти мне надобно.

– Прощай, князь, – прошептала девушка. – Храни тебя Господь, – и, уже уходящего, перекрестила трижды.

2

– Долго ли нам мужиков зорить да избы их худые жечь? Словно тати по земле московской ходим! – возмущаясь, воскликнул князь Михаил. Он сидел на куче валежника, завернувшись в подбитый мехом плащ, насупленный, словно сыч. Несмотря на идущие горячие волны воздуха от пылающего костра, его знобило. Князю Михаилу в тягость было походное житье, ночевки по черным курным избам, более чем двухмесячное скитание по заснеженным лесным дорогам. Любивший домашний уют, сытое житье, размеренный, устоявшийся уклад жизни, князь проклинал тот день, когда согласился на уговоры Изяслава отомстить князю Всеволоду Юрьевичу за разорение земли рязанской, пленение рязанских князей и изгнание из Пронска. Ему хорошо бы было и в Киеве, под крылом Всеволода Чермного, да только жена его, дочь великого князя киевского, осталась в Пронске. А княжит там сегодня князь муромский Давид, посаженный на княжение Всеволодом Юрьевичем. Вот и беда у Кир Михаила: ни жены вызволить, ни в Киев вернуться.