Михаил Ишков - Адриан Страница 8

Адриан отогнал неуместные, припахивающие постной кашей воспоминания и вновь погрузился в волнующий поток фантазии – вернулся к сцене казни. От него перед самой запевкой хора потребуется только одно – какая-нибудь историческая фраза, вроде «я сделал все, что мог, пусть те, кто могут, сделают лучше». Или что-нибудь в том же духе. Он подумает об этом на досуге.

Поток фантазий был прерван появлением Флегонта, доставившего послание, на котором были нарисованы три десятки.

Адриан помрачнел, жестом указал рабу, куда положить пакет, кивком отослал из таблиния.

Фантазии питательны, но, к сожалению, чрезвычайно хрупки. Всякое постороннее вмешательство способно вмиг спустить мечтателя на землю, а уже стоя на земле, опершись о грубую действительность, бессмысленно представлять торжество своих врагов как окончание последнего акта возвышенной трагедии. Скорее это будет фарс, безыскусная народная дешевка. Все будет проще, приземленней. К нему пришлют убийцу, тот сразит его мечом, причем – Адриан внезапно уверился в этом – центурион будет метить в заднепроходное отверстие. Таков будет приказ. Или, что еще отвратительнее, перед смертью его заставят его жрать собственный кал, который он извергнет в страхе за свою жизнь.

Не дож-де-тесь!

Он вздохнул, вновь нацепил на нос оптический прибор и продолжил чтение.

«Что касается Ларция, ты знаешь его. Я посмел лишь осторожно намекнуть отставному вояке о возможных непредсказуемо-тягостных последствиях этой поездки, но ты, Публий, знаешь Лонга – получив приказ, он готов расшибить лоб об стену. Однако смею думать, что, как бы ни ликовали наши недруги, присутствие в ставке меднолобого может оказаться нам полезным, ведь его очень трудно подвигнуть на преступное деяние.

Только не пытайся убеждать его, переманивать на нашу сторону – он упрям и глух к словам. Он беспробудно убежден, что та сторона, на которую он встанет, будет непременно спасительной для Рима. Простак, он не понимает, что его постараются разыграть втемную, ведь недаром Нигрин уговаривал Ларция взять с собой мою соотечественницу, известную тебе особу. Ларций отказался, но мы умоляем тебя быть осторожнее с женщинами. Развлекайся с мальчиками – это солидно, в духе традиции и, главное, менее опасно, чем набеги на чужие спальни. В Антиохии не любят римлян, особенно тех, кто не прочь поволочиться за местными красотками. Публий, будь осторожен, ведь мы уверены, что наше дело правое.

Рим для меня, иноземца, счастливчика, изнасилованного римским легионером и вознесенным на небывалую высоту главным римским клеветником, сенатором Регулом – отечество. Как и для тебя, мой дальновидный Публий! Мне нестерпимо жить, ожидая, когда это здание, выстроенное также и моими предками, ведь по матери я природный римлянин, – рухнет, а поход на восток неизбежно приблизит крах. В этом многие с тобой, избранник, едины. Мы готовы покориться воле богов, но только не ты, Публий! Ты единственный, кто способен поспорить с богами. Ты обязан с ними побороться – как с теми, кто на земле, так и с теми, кто на небесах. Это трудно, это нестерпимо трудно, но мы верим в тебя, в твою выдержку и прозорливость. Мы верим, что ты, столько испытавший в жизни, останешься невозмутим.

Мы верим, что у тебя хватит разума и терпения, чтобы повергнуть врагов.

Мы верим, что боги благосклонны к тебе, о том свидетельствуют столько знамений.

На том прощаюсь.

Vive valeque![13]

P.S. Если Корнелий Лонг прибудет в Антиохию после того, как ты получишь это письмо, прошу тебя – сообщи ему, что на днях в окрестностях Рима, на Соляной дороге, были жестоко убиты два его старых недоброжелателя, Порфирий и Павлин. Убили их зверски, истыкали тела иудейскими ножами, вырезали внутренние органы. Подозреваю, что здесь не обошлось без известного тебе разбойника. Это странно, ведь мои соглядатаи сообщают, что разбойник укрывается в провинции Азия. Я пока сам не могу понять, в чем дело, но умоляю – ради великих богов, ради милосердия, в силу твоей неприязни к людям и, следовательно, из интереса к ним, из интереса, который должна вызвать у тебя эта история! – предупреди Ларция!»

Некоторое время наместник размышлял о широких возможностях, которые предоставляет искусному оратору трогательная, пересыпанная мольбами и увещеваниями речь.

Как легко с помощью этого стиля, в котором искренность должна быть искусно сопряжена с умением выстраивать риторические обороты, можно внушить человеку энтузиазм, вдохновить смертного на спор с богами.

Лупа неплохо овладел ораторским искусством, такое письмо мог написать и греческий философ. Жаль, что Лупа не философ, тем более не грек. Он злоупотребляет пословицами и риторическими сравнениями, что говорит об изначальной чужеродности автора латинскому языку. Вот он и пыжится, стараясь добиться совершенства. «Великие надежды» – это плохо, лучше «большие надежды». Худо и «на такой дали от Рима», проще и изящней – «в такой дали». Не смотрится и «у тебя хватит разума и терпения, чтобы повергнуть врагов». К сожалению, терпением врагов не перетерпишь, разумом не передумаешь! Впрочем, Овидий как-то заметил – пусть не достает сил, однако усердие достойно похвалы. К тому же только такие неофиты, как наш удачливый дакиец, достигают высшего мастерства. Исконные римляне спесивы, невежественны и презирают все, что не приносит выгоду. Уж кому, как не ему, Публию Элию Адриану, мальчонкой привезенному в Рим из глухой провинции в Испании, судить об этом.

Помнится, он, Публий Элий Адриан, тоже начинал с риторических оборотов. Сколько насмешек, публичных обвинений в невежестве сыпалось на него в Риме!

Сколько было сверстников, строивших ему рожи и дразнивших его за неуклюжую крестьянскую речь, выношенную в глубинах Испании. Сколько было желающих проверить крепость его мускулов. Что ж, он достойно отплатил своим хулителям, их жены вполне оценили мужественность и настойчивость молодого провинциала. Помнится, его особенно домогалась чернокожая супруга Лузия Квиета. Он был холоден с ней. Понятно, что Лузий, узнав об этом, смертельно возненавидел «паскудного молокососа»! Но это дела мальчика, не мужа. Теперь он, Публий Элий Адриан, возвысился до сочинения стихов, чего и Лупе можно пожелать!

Вначале, когда после смерти консула Суры он начал писать дяде речи для произнесения в сенате, ему тоже было трудно обойтись без подобных подпорок. Он тоже то и дело вставлял – третьего не дано, закон суров, но это закон, кто имеет уши, пусть слышит, орел мух не ловит, – и много подобной ерунды, с которой легко умирать, но трудно жить. На это способен только такой меднолобый служака, как Корнелий Лонг. Ему все равно, он лишен воображения, а ему, человеку с воображением, становится очень не по себе, когда воображение рисует меч, занесенный над его головой. Хорошо, если меч, а то замшелые пни не поскупятся на удавку, либо на мучительный яд, а то выдумают что-нибудь чрезвычайно безжалостное. Например, уморят голодом или сварят в кипятке.

Интересно, куда в случае использования кипятка упорхнет моя душа? Сумеет ли она воспарить сквозь булькающую, обжигающую воду и несметное количество пузырьков?

Душа моя, вечная странница,

Невольная тела попутчица.

Куда уйдешь ты…

Здесь он запнулся. Далее ничего достойного на ум не приходило…

Боги, подскажите, отчего вы с такой щедростью сеете страхи, не скупитесь на ужасы, награждаете воображением и безысходными мыслями, заставляете душу дрожать от неизвестности?

Все, хватит ныть! Пора за дело. Что там, в провинциях? Кстати, скоро полночь. Сидеть! Сидеть!!

Наместник еще раз, уже более жестко, приказал себе оставаться на месте, и тут же встал. Проклиная всех и все, себя в первую очередь, поспешил на балкон, на который выходил его кабинет

Здесь укрылся за одной из изящных коринфских колонн, из которых была составлена роскошная аркада, скрывавшая балкон.

Глянул в ночную тьму.

Слева близкой россыпью огней высвечивали казармы. Вплотную, позади и слева, к казармам примыкал обозначенный искрящими на ветру факелами ровный прямоугольник. Там помещалась темница и огороженные сетями ячейки, в которых содержались менее опасные преступники, расследование чьих преступлений затягивалось.

Справа вычерчивалась нескончаемая геометрическая прямая – главный проспект города. Каждый вечер светильники, установленные на колоннах, образовывавших два гигантских портика по обеим сторонам проспекта, заправляли их нафтой. Наместник строго следил, чтобы в городе было светло, чтобы сохранялся порядок, но угодить местному сброду, называющему себя греками, сирийцами, евреями, арабами, было невозможно. Тем же христианам, например. Он старался жить с ними в мире, но как это возможно, если их предводитель, не по годам бойкий старикашка Игнатий, без конца бродит по городу, обличает, призывает, требует. Несет, так сказать, благую весть, которая находит отклик исключительно среди невежд. Но Игнатий – это полбеды, хуже, что сами христиане, уверовав в единого Бога, тут же разбились на секты, и начали враждовать друг с другом. Причем в каждой секте свой верховный жрец, свой проповедник!