Джон Бойн - Мальчик в полосатой пижаме Страница 8

— Нет, я не о них. Люди, которых я видел из окна в моей комнате. Там, чуть подальше, в таких низеньких длинных домах. Они все одинаково одеты.

— Ах, эти. — Отец взмахнул рукой и коротко улыбнулся. — Эти люди… Видишь ли, Бруно, они и не люди вовсе.

Такого поворота Бруно никак не ожидал и совершенно не мог взять в толк, что отец имеет в виду.

— Разве? — вымолвил он.

— По крайней мере, не в нашем понимании, — продолжал отец. — Но тебя их присутствие не должно беспокоить. К тебе они не имеют никакого отношения. И ничего общего с тобой у них нет и не может быть. Обживайся в своем новом доме и веди себя хорошо — вот все, чего я прошу. Смирись с положением, в котором ты оказался, и тебе станет намного легче.

— Да, папа, — отозвался Бруно. Объяснения отца его не удовлетворили.

Он открыл дверь, но его окликнули. Отец стоял и смотрел на него, приподняв бровь, словно сын о чем-то позабыл. Бруно тотчас же вспомнил, стоило отцу подать знак, и отчеканил заученную фразу, совсем как взрослый.

Он вытянулся в струну, вскинул правую руку, щелкнул каблуками и выговорил четко и звучно, насколько мог, — изо всех сил стараясь походить на отца, — те самые слова, которыми тот всегда прощался с военными:

— Хайль Гитлер!

В представлении Бруно, это был еще один способ сказать: «Что ж, до свидания и всего хорошего».

Глава шестая

Горничная, которая им дорого обходится

Дня два спустя Бруно лежал на кровати в своей комнате, пялясь в потолок. Побелка потрескалась и отваливалась кусками. В их берлинском доме такого безобразия никогда не бывало, краска и штукатурка лежали ровно и подновлялись каждый год, летом, когда мама приглашала маляров. Бруно лежал, глазел на затянутые паутиной трещины и, щурясь, пытался высмотреть, что в них прячется. Ему чудилось, что в промежутках между побелкой и потолком обитают насекомые, это они разрушают потолок, усердно прогрызают трещины, в которые они могли бы протиснуться и выползти наружу, а потом сбежать через окно. Никто, подумал Бруно, даже насекомые не хотят жить в Аж-Выси.

— Все здесь ужасно, — громко сказал он, хотя некому было его услышать. Но оттого, что он произносил вслух свои мысли, ему становилось как-то полегче. — Ненавижу этот дом. Ненавижу эту комнату и побелку тоже ненавижу. Все здесь мне противно. Все без исключений.

Стоило ему закончить свою речь, как в комнату вошла Мария со стопкой его одежды, выстиранной, высушенной и отглаженной. Увидев Бруно на кровати, она остановилась в нерешительности, но затем, потупившись, молча направилась к шкафу.

— Добрый день, — приветствовал ее Бруно.

Хотя беседовать с горничной — далеко не то же самое, что болтать с друзьями, но больше ему не с кем было поговорить, и лучше уж обзавестись собеседником, чем разговаривать с самим собой. Гретель куда-то пропала, и Бруно уже начал беспокоиться, как бы не тронуться умом со скуки.

— Здравствуй, Бруно, — отозвалась Мария, раскладывая его одежду — майки, брюки, белье — по разным ящикам и разным полкам.

— Подозреваю, перемены в нашей жизни не радуют тебя так же, как и меня, — сказал Бруно. Мария обернулась. Судя по выражению ее лица, она не понимала, к чему он клонит. — Все это, — пояснил Бруно, садясь в кровати и обводя рукой комнату. — Все здесь. Ужасно, правда? Тебя не тошнит от этого места?

Мария собралась что-то сказать, но задумалась, подыскивая подходящие слова, и в итоге вовсе отказалась от этой затеи, крепко сомкнув губы. Бруно знал ее почти всю свою жизнь — она поступила к ним, когда ему было три года, — и в целом он с ней ладил, но Мария никогда не проявляла каких-либо признаков живого существа. Она просто работала, полировала мебель, стирала белье, помогала закупать продукты и стряпать, иногда отводила его в школу и забирала оттуда. Правда, такое случалось, когда Бруно было восемь лет; когда же ему исполнилось девять, он счел себя достаточно взрослым, чтобы добираться до школы и обратно самостоятельно.

— Разве тебе здесь не нравится? — подала наконец голос Мария.

— Нравится? — Бруно издал смешок. — Нравится? — повторил он погромче. — Конечно, нет! Здесь мерзко. Заняться нечем, не с кем поговорить, не с кем играть. Неужто ты рада, что мы переехали сюда? Рада? Ни за что не поверю!

— Мне не хватает берлинского сада, — ответила Мария, но на совсем другой вопрос. — Иногда, в теплую погоду, я любила там сидеть в обеденный перерыв у пруда в беседке, увитой плющом. Там были такие чудесные цветы. И запахи. Над цветами кружились пчелы, но к человеку они никогда не пристанут, если их не трогать.

— Значит, тебе здесь не нравится? — допытывался Бруно. — Тебе здесь плохо, как и мне?

Мария нахмурилась.

— Это неважно.

— Что неважно?

— Мое мнение.

— Конечно, важно, — рассердился Бруно. Она будто нарочно его изводит. — Ты ведь член семьи, правда?

— Не уверена, что твой отец согласится с этим утверждением. — Слова Бруно тронули ее, и она даже позволила себе улыбнуться.

— Значит, так. Тебя привезли сюда против твоей воли, как и меня. И вот что я тебе скажу: мы все в одной лодке, и эта лодка течет.

На миг Бруно показалось, что вот сейчас Мария и впрямь скажет, что же она на самом деле думает. Она положила неразобранную одежду на кровать и сжала пальцы в кулак, словно ее что-то сильно разозлило. Открыла рот, но так и замерла, будто испугавшись того, что могла бы сказать, дай она себе волю.

— Пожалуйста, Мария, не молчи, — взмолился Бруно. — Ведь если мы все будем заодно, тогда мы сможем убедить папу отправить нас домой.

Не говоря ни слова, горничная отвернулась, уныло покачала головой, а потом опять посмотрела на Бруно.

— Твой отец хочет нам всем добра. Ты должен доверять ему.

— Но как я могу ему доверять? — возразил Бруно. — По-моему, он совершил страшную ошибку.

— Пусть так, но не нам судить.

— Когда я совершаю ошибки, меня наказывают, — не унимался Бруно. Выходит, правила, которые дети обязаны исполнять, взрослым нипочем (хотя именно они эти правила устанавливают), и это обстоятельство выводило Бруно из себя. — Папа — дурак, — добавил он едва слышно.

Мария вздрогнула, а затем шагнула к Бруно, в испуге прикрывая рот рукой. Она оглянулась на дверь, чтобы удостовериться, что в коридоре никого нет и никто не слыхал слов Бруно.

— Никогда не говори так о своем отце.

— А почему нет? — Бруно было немного стыдно за то, что он сказал, но если никому нет дела до того, что он думает и чувствует, он не собирается сидеть и покорно выслушивать нотации.

— Потому что твой отец хороший человек. Очень хороший человек. Он заботится обо всех нас.

— Он притащил нас сюда, в это дикое место. И это ты называешь «заботиться»?

— Твой отец много чего сделал в своей жизни. Много такого, чем ты можешь гордиться. Если бы не он, где бы я была сейчас?

— В Берлине, где же еще, — разъяснил Бруно. — Работала бы в хорошем доме. Обедала под плющом и не трогала пчел.

— Помнишь, как я к вам пришла? — тихо спросила Мария, присаживаясь на край его кровати, чего раньше никогда не делала. — Впрочем, откуда тебе помнить, ты ведь был совсем маленький. Твой отец не прогнал меня, но помог, когда я нуждалась в помощи. Дал мне работу, дом, пищу. Ты и вообразить не можешь, каково это, когда тебе нечего есть. Ты ведь никогда не голодал, верно?

Бруно насупился. Как раз сейчас он бы с удовольствием заморил червячка, но, глянув на Марию, забыл про еду, вдруг сообразив, что ничего о Марии не знает, а ведь у нее наверняка есть своя жизнь, а у этой жизни своя история. Для него она всегда была только горничной в их семье, а кем она была раньше, он понятия не имел. Вряд ли он даже когда-нибудь видел ее одетой иначе, не в форменное платье горничной. Но если подумать, вот как он сейчас думает, то становится яснее ясного: ее жизнь не может складываться только из обязанностей прислуги. Наверняка у нее имеются какие-то мысли в голове, как и у него самого. И она скучает по чему-нибудь; по друзьям, к примеру, с которыми давно не виделась, как и он. И очень возможно, с тех пор как сюда приехала, она плачет ночью в подушку, прежде чем заснуть, словно ребенок (понятно, к Бруно это не относится, он уже слишком взрослый и мужественный, чтобы плакать). И она довольно симпатичная, отметил Бруно и при этом почувствовал себя немного странно.

— Моя мать знала твоего отца еще мальчиком, — не спеша продолжала Мария. — Она работала у твоей бабушки. Была ее костюмершей, когда та в молодости гастролировала по Германии. Мама подготавливала ей одежду для концертов — стирала, гладила, чинила. Изумительные платья, все до одного, и как пошиты, Бруно! Каждое — произведение искусства. Теперь таких портных поискать. — Она улыбнулась воспоминанию. Бруно, набравшись терпения, ее не торопил. — Когда твоя бабушка приходила в гримерную перед выступлением, платья уже были аккуратно развешаны и ждали ее. Потом твоя бабушка состарилась, прекратила давать концерты. Мама, конечно, продолжала с ней видеться и получала от нее небольшую пенсию. Но времена тогда были тяжелые, и твой отец предложил мне работу, тогда с работой тоже было туго. Спустя примерно полгода мама серьезно заболела, ей потребовался больничный уход, и твой папа все это устроил, хотя и не обязан был. Он заплатил за больницу из своего кармана только потому, что моя мать дружила с его матерью. По этой же причине он взял меня к себе в дом. А когда мама умерла, он полностью оплатил похороны. Поэтому не называй папу дураком, Бруно. По крайней мере, не при мне. Я запрещаю.