Даниил Мордовцев - Сагайдачный. Крымская неволя Страница 8

Обнесенный мрачными стенами с башнями, обширный замок составлял как бы особый город с великолепным палацом, официнами и множеством других зданий для дворцовой шляхты, для музыкантов, типографщиков и для целой стаи гайдуков, доезжачих, лакуз и всякой дворовой челяди. К главным воротам замка, украшенным массивным позолоченным гербом князей Острожских, вела широ­кая аллея, обсаженная роскошными пирамидальными то­полями. Княжеский палац стоял на горе фасом к Горыни, а от широкого крыльца и крытой с колоннами галереи по полугоре раскинут был внутренний замковый сад, украшен­ный дорогими растениями местной и тропической флоры, из-за которых белелись мраморные статуи прекрасной итальянской работы, грациозно выглядывали изящные па­вильоны и киоски. Слышался неумолкаемый плеск фонта­нов, шум искусственных водопадов, низвергавшихся с се­рых, проросших зеленью скал, нагроможденных руками по­корных пеласгов-хлопов [Пеласги — древнейшее население Греции, жившее там до прихода ахейцев. Здесь: варвары, хлопы] ...

Внутри палац блестел пышною, подавляющею роскошью. Горы золотой и серебряной посуды, расставленной на обтя­нутых малиновым бархатом полках в виде амфитеатра, дорогое оружие, покрывающее стены, оленьи и турьи рога, шкуры и чучела медведей, стоящих на задних лапах и дер­жащих передними лапами массивные серебряные канде­лябры, живописные изображения на стенах главнейших видов в бесчисленных, рассеянных по всей Украине княже­ских майонтках [Имения (пол.)], яркие горящие золотом и серебром образ­цы чеканного искусства, дорогие, словно усыпанные живы­ми цветами ковры, блестящие и ослепляющие золотою и серебряною мишурой гайдуки и пахолки [Пахолок - слуга], как бы составляв­шие часть дворцовой утвари и мебели, — все это поражало глаз, давило массивностью и грубым эффектом, било по нервам, если только таковые полагались в то сангвиническое время...

В замке гости. После роскошного обеда ксенже Януш, владелец этого чудного палаца, пригласил своих вельмож­ных сотрапезников на галерею подышать свежим воздухом. На галерее между зеленью расставлены столы и столики, унизанные батареями фляжек и покрытых мохом бутылок старого венгржина, мушкателя, мальвазий, ревул, аликантов и других всевозможных вин и медов. Турьи рога на ножках и массивные столы опоражниваются, ad majorem Dei Poloniaeque gloriam[6], по мере наполнения их прислу­живающею вельможным гостям благородною шляхтою... Хлопов здесь нет, а все свой брат — уродзоны поляк, и потому панство может говорить откровенно... Гайдуки и пахолки сидят теперь по официнам и тоже пируют, под­ражая панству и хвастаясь богатством и вельможностью своих господ... Рай, а не жизнь!...

Ясновельможный ксенже Януш — видный мужчина, уже далеко не первой молодости: он уже при покойном круле, его милости Стефане Батории,[7] был смышленным ксенжентом, a reverendissimus pater [Ясновельможный отец (латин.)]. Скарга возлагал на него свои католические надежды.[8] В круто «закренцонных вонсах» кня­зя Януша уже давно серебрится седина, искусно прикры­ваемая французскими и итальянскими фарбами. Лысая голова князя красноречиво говорит о том, что этою головою больше пожито и выпито, чем продумано. Под серыми бесцветными глазами висят мешочки: можно было подумать, что это так под кожею накопились мешочки слез, не выпла­канных в течение веселой, беззаботной жизни... Да и когда их было выплакивать! Короткие ножки князя Януша как-то неохотно носят на себе полное, упитанное тело своего владыки, которое привыкло более пользоваться лошадиными и хлопскими ногами, чем своими собственными, созданными разве только для мазура да для расшаркиванья перед пре­лестными паннами. А шаркано много, и мазура танцовано, ох, как много!

— А я хочу вас, панове, угостить таким вином, какого, я уверен, нет и в погребах его милости пана круля, — сказал Януш, многознаменательно покручивая свой нафабренный ус и окидывая торжественным взором присутствующих. Слова эти привлекли всеобщее внимание: польские паны любили похвастаться редкими винами друг перед другом, и это как бы составляло их национальную гордость.

— Слово гонору [Слово чести (пол.)], панове! Такое вино, такое!

— И князь Януш, сложив пучком свои пухлые пальцы, слегка дотро­нулся до них губами.

— А из каких, пан ксенже? — спросил высокий белоку­рый и сухой гость с холодными серыми глазами, которые, казалось, никогда не улыбались, как не улыбались и его сухие губы.

— Старего венгржина, пане ксенже, — отвечал князь Януш, медленно переводя глаза на сухого гостя и как бы тоже спрашивая: что ж дальше? Гость равнодушно посмотрел на него холодными глазами.

— А как оно старо? Старше меня с паном? — спросил он.

Князь Януш еще выше задрал свой ус.

— Гм! — улыбнулся он.

— Это вино, пане ксенже, ви­дело, как вечной памяти круль Владислав Третий Ягайлович короновался венгерскою короною. Его милость круль Владислав прислал тогда же из Венгрии моему предку, князю Острожскому, двенадцать дюжин этого божествен­ного напитка.[9]

И князь Януш, подойдя к столу, открыл серебряный колпак, в виде колокола, под которым на таком же серебря­ном блюде стояла покрытая мхом бутылка. Некоторые из гостей тоже подошли к столу взглянуть на древность.

— Вспомните, панове, что эта ничтожная склянка с за­ключенною в ней влагою пережила и своего первого хозяи­на, злополучного Владислава, погибшего под Варною, и славного Казимира, и Сигизмунда Августа... Это жалкое стекло пережило дом Ягеллонов, но в нем живет душа Ягеллонов...[10] Выпьемте же, панове, за вечную память этого славного дома, с которым Польша достигла небывалой славы и могущества! Выпьем из этого сосуда, на котором я вижу прах наших славных предков!

И князь Януш торжественно дотронулся до горлышка бутылки.

— Правда, пане ксенже, я слышу запах гроба, — тихо и грустно сказал один из гостей, юноша лет двадцати, с смуглым лицом южного типа и с умными задумчивыми глазами, — эта бутылка пережила «золотой век» Польши, а ее другие сестры переживут нас.

— О, непременно переживут! — беззаботно воскликнул князь Януш.

— Я об остальных бутылках и в своей духовной упоминаю. Я завещаю тому поляку, который сядет на московский престол и коронуется шапкой Мономаха, выпить одну бутылочку в память обо мне.

Князь Януш подал знак одному из прислуживающих шляхтичей, чтоб тот раскупорил заветную бутылку. Вертля­вый шляхтич, ловко звякнув острогами в знак внимания и почтительности к ясновельможному пану воеводе, подско­чил к бутылке с таким рыцарским видом, как бы это была дама, которую он приглашал на мазура. Он осторожно взял бутылку и, обернув ее салфеткой, стал откупоривать засмо­ленное горлышко: он, казалось, священнодействовал.

Бутылка раскупорена. Драгоценная влага налита в ма­ленькие рюмочки. Гости смакуют двухсотлетнюю древность, пережившую и их отцов, и славу Польши.

— Аромат! Я слышу, тут сидит душа Ягеллонова! — восторгался один гость. — Divinum! [Божественно (латин.)] — процедил сквозь зубы пан бискуп.

Князь Януш, видимо, торжествовал.

— В погребе моего отца есть нечто древнее этого, па­нове! — сказал один из гостей, белокурый юноша с голубыми глазами, ставя рюмку на стол.

— Что говорит пан Томаш? — отозвался князь Януш, подняв голову, как пришпоренный конь.

— Пан Томаш говорит о реликвиях своего отца, почив­шего в мире пана Яна Замойского, — пояснил пан бискуп, по-видимому, любуясь цветом вина в своей рюмке.

— Реликвии почившего пана Яна? — удивился хозяин.

— Да, пане ксенже, — лениво отвечал белокурый юно­ша, — в погребе моего отца сохранилась еще одна бочка меду из присланных нашему предку ее милостью королевою Ядвигою в память соединения Литвы с Польшею.[11] Я рад буду угостить этим медом панов, если они сделают мне честь — навестят меня в моем замке в Замостье.

Со всех сторон посыпались любезности и похвалы домам Замойских и Острожских и их славным, недавно умершим представителям — пану Яну Замойскому и князю Василию-Константину.[12]

— Hex бэндзе Езус похвалены! — заключил пан бискуп, ставя пустую рюмку на стол.

— На веки векув! — отвечал хозяин.

— А чи не осталось у кого-либо из ясновельможных панов хоча одной бутылочки из того вина, которым некогда упился праотец наш, Ной-небожчик ? — отозвался вдруг голос, доселе молчавший.

— Мню, же то есть саме старе вино...

Все с изумлением посмотрели на вопрошающего. Никто сразу не нашелся, что ответить. Князь Януш, казалось, подмигивал и одним глазом, и усом в ту сторону, где сидел белокурый юноша, похвалившийся древностью своего меда.