Мария Корелли - Варавва. Повесть времен Христа Страница 8

Плотно окружив Назорея, солдаты грубо срывали с Него одежды, а Он смиренно сносил удары. Офицер подал Пилату плеть, свитую из длинных, связанных в узлы веревок, с острыми гвоздями. Одна из обязанностей правителя состояла в том, чтобы собственноручно наказывать приговоренного к смерти преступника, но тот, кто должен выполнить эту работу, дрожал всем телом и отстраняя варварское орудие пытки, отрицательно тряс головой. Зрители недоуменно переглядывались: почему прокуратор медлит? Человек из Назарета, на обнаженных плечах Которого играл солнечный свет, с глубокой жалостью смотрел на своего несчастного палача. — Ты уклоняешься от своих обязанностей, Пилат! — прозвучал негодующий голос первосвященника Каиафы. — Время дорого. Исполни, наконец, свой долг — бей!

Глава VI

Прокуратор, затравленно озираясь, все не решался ударить. Лицо его было безжизненным, и в своем богатом одеянии он казался мертвецом, приготовленным для погребения. О, если бы боль в его сердце усилилась так, чтобы, потеряв сознание, он мог избавиться от ужасной необходимости бичевать это царственное смирение, это олицетворенное терпение! Но жизнь, хотя и причиняла ему жестокие страдания, отказывалась его покинуть, и народ, которым он управлял, требовал от него полного исполнения обязанностей. Прокуратор протянул руку и, взяв плеть, спотыкаясь, медленно подошел к Осужденному.

Не в его власти было отменить закон, он — несчастное орудие судьбы. С глубоким отвращением к себе самому и к тому, что должен был совершить, он отвел глаза.

Бич тяжело и с жгучим шипением ударил по телу, и опять поднялся, и опять опустился… Кровь оросила мраморный пол.

Но Божественный Страдалец не произнес ни звука, не издал ни вздоха боли. Никакой пророческий голос не провозгласил истину: «Он был ранен ради наших прегрешений, и Его ранами мы исцелены».

Странное для такой шумной оравы молчание царило в толпе, с любопытством следившей за исполнением наказания. Но когда острый железный гвоздь вцепился в золото волос Узника, послышался истерический женский плач. Он отвлек Пилата от страшного дела, и пытка приостановилась.

— Еще, еще, благородный правитель! — раздался резкий, надтреснутый голос ростовщика Захария. — Твои удары могут повредить лишь ребенку! Он бил других, теперь пусть Сам попробует кнута. Он еще ни разу не крикнул. Он еще не ощутил боли. Бей еще, превосходный Пилат, справедливость того требует! Он бичевал меня, старого, честного человека, пусть испытает плеть на Себе, а то умрет не раскаявшись! Пусть твои удары будут сильней!

Он выкрикивал это, яростно жестикулируя. Вдруг роскошная трость выпала из его рук и упала на мраморный пол; огромная жемчужина выскочила из оправы. С отчаянным криком старик упал на колени и стал шарить по полу своими когтистыми пальцами, ощупывая каждую щель и умоляя помочь ему.

Угрюмая улыбка появилась на многих лицах, но никто не пошевелился. Горько рыдая, совсем потеряв человеческий облик, старый ростовщик ползал на четвереньках по полу здания.

Пилата позабавило поведение Захария, он рассмеялся и далеко откинул от себя окровавленный кнут.

— Почему ты так быстро закончил бичевание, Пилат? — вкрадчиво спросил Каиафа.

Глаза Пилата загорелись бешенством.

— Не раздражай меня! Я сделал свою проклятую работу.

Каиафа отпрянул. В выражении лица правителя Иудеи было нечто такое, что заставило первосвященника утратить прежнее хладнокровие. Он испугался. Но, быстро придя в себя, он сделал знак центуриону, что бичевание закончено.

Охрана тесно окружила Приговоренного и через специальную дверь стала выводить Его на улицу, чтобы конвоировать к месту казни.

Пилат спрятался от взоров толпы за мраморную колонну и, прислонившись к этой холодной опоре, старался понять причину ужасного переживания, которое испытывал. Казнь Пророка, назначенная сегодня в Иерусалиме, казалась ему самым великим преступлением во всем мире и во все века. Он вынул из складок тоги письмо жены и прочел: «Не делай ничего этому Праведнику, я сегодня во сне много пострадала за Него».

Почему страдала Юстиция? Во сне?! Она, которая никогда не ведала, что такое сновидение, смеялась над предсказаниями и насмехалась над самими богами! Она в определенной степени была жестокой и немилосердной, ей было присуще то, что римляне называют героизмом. Она спокойно и даже с наслаждением смотрела на бои гладиаторов. Когда ей было всего двенадцать лет, она хладнокровно следила за тем, как сдирают кожу с раба, уличенного в краже. И теперь ее возражение против казни неведомого ей преступника, было не случайным.

«Не делай ничего этому Праведнику…» Что бы сказала Юстиция, увидев сейчас этого Праведника! Пилат содрогнулся от ужаса, представив, что произошло и что еще произойдет. Он бы отдал жизнь, чтобы этого не случилось, но знал, что это невозможно. Чернь провозгласила свою волю! Не было никакой защиты для той истины, которая отвергнута ложью всего мира! Не было никогда, да и вряд ли будет!

Размышления Пилата прервал шум, снова возникший в толпе. Конвоируя Пленника по ступенькам, ведущим на улицу, воины остриями своих копий толкали Его вперед, надеясь, что Он потеряет равновесие и упадет и это даст им новый повод для издевательств. Но Божественный Страдалец, по плечам Которого струилась кровь, шел прямо. Ни боль, ни оскорбления не нарушали Его величия, лучистые глаза по-прежнему выражали любовь к людям и недоступное человеку знание.

А стража свирепствовала, потешаясь и крича в уши Пленнику непристойности. Один из охранников раздобыл где-то красный плащ и, накинув его на израненные плечи Иисуса, закричал, указывая на Него пикой:

— Радуйся, Царь Иудейский!

Эта шутовская выходка вызвала одобрительные крики толпы. Варавва один пытался возражать:

— Стыдитесь! — кричал он. — Стыдитесь, римляне! Стыдитесь, люди Иерусалима! Зачем издеваться над несчастным?

Но голос его тонул в общем шуме. Всем понравилась выдумка солдата, и в толпе, издеваясь, кричали:

— Царя венчали!

Другой солдат, вдохновленный примером первого, вышел на улицу и принес ветки дикой розы, густо усыпанные шипами. Оторвав листья и бутоны, он придал колючим стеблям форму венца и под шумные возгласы и смех подошел к молчавшему Христу.

— Радуйся, Царь Иудейский, — крикнул он, надевая терновый венец на Божественного Узника и так плотно прижимая ко лбу, что кровь выступила на нем густыми каплями. — Радуйся! Радуйся!

Со смехом многие люди упали на колени, кривляясь и простирая руки как бы в знак поклонения, повторяли:

— Радуйся, Царь Иудейский!

Но с таким же успехом они могли нападать на солнце или издеваться над звездой. Тот, над Кем они безжалостно шутили, был спокоен. Он не произнес ни слова. И это раздражало толпу.

— Будь Он проклят!

— Разве у Него вырвали язык?

— Что, Он не хочет больше проповедовать? Заставьте Его говорить!

Один из стражников ударил Иисуса копьем:

— Говори! Ты часто рассказывал про грех и добродетель! Почему же молчишь сейчас?

Но ни насмешки, ни удары не заставили Узника ответить. Его благородные черты оставались невозмутимыми. Лучистые глаза все так же были устремлены ввысь и словно наслаждались каким-то видимым только Ему великолепным зрелищем, и лишь сочившаяся из-под шипов тернового венца кровь была свидетельством того, что Он страдает.

Словно в бреду видел Пилат, как Иисуса грубо толкали и смеялись над Ним. Прокуратор вдруг ринулся через зал и загородил путь страже. Опешившие воины прекратили свои издевательства над Пленником и остановились, опершись на копья.

В последний раз Пилат посмотрел в лицо Осужденного. Избитый, истекающий кровью, в колючем венце, шипы которого впивались в виски, Он встретил этот тоскливый взгляд с нежностью и спокойствием. Пилат вдруг с ужасом увидел, что над шутовским венцом Иисуса светится еще один — сплетенный из трех золотистых лучей; его сияние, казалось, соединяло небо и землю.

Почему появился этот нимб? Что означает это волшебство? Как утопающий цепляется за щепку, плавающую над морской бездной, так и Пилат, схватив красную мантию, облекающую Спасителя, потянул ее к себе. Узник не сопротивлялся и покорно дал отвести Себя на последнюю ступеньку лестницы, ведущей из здания суда. Там, в Своем трагическом величии Иисус оказался лицом к лицу с народом. Люди, ради которых Он жертвовал Собой, молчали.

С раздирающей сердце болью, ошеломленный и уничтоженный видом страдающего и не сопротивляющегося величия, Пилат отбросил край багряницы, словно она жгла его, и, высоко подняв руки, не заботясь о том, поймут ли его, закричал на своем родном языке:

— Ессе Homo! (Се человек!)

В припадке смеха и плача он снова судорожно схватил край одежды Обреченного, уткнулся в нее, чтобы заглушить рвущие душу стоны, и внезапно упал лицом вниз.