Лотар-Гюнтер Букхайм - Лодка Страница 8

— Нет. Просто спать. Хотя бы пару часов.

Томсен, невзирая на трудности, встает на ноги:

— Я — с вами — гребаный притон — пошли — лишь ошвартуюсь в клозете, отолью как следует на дорожку!

Стоило выйти в распахнувшуюся дверь, как по моим глазам ударил ослепительно белый лунный свет. Я не ожидал увидеть свет, мерцающий, как расплавленное серебро. В лучах этого холодного сияния пляж вытянулся бело-голубой полосой; улицы, дома, все вокруг купалось в ледяном, похожем на неоновое, сияние.

Бог мой, я никогда не видел такой луны раньше! Круглая и белая, как головка сыра камембер. Светящийся камембер. Можно было вполне свободно читать газету на улице. Вся бухта походила на сплошной блестящий кусок серебряной фольги. Огромный рулон, искрящийся неровностями металла, развернут от побережья до самого горизонта. Серебристый горизонт на черном бархате небосклона.

Я прищурил глаза. Остров кажется темной спиной карпа посреди ослепительного блеска. Труба затопленного транспорта, остаток мачты — все детали острые, как лезвие ножа. Я опираюсь на низкую бетонную стену, ощущая ладонями ее шероховатость. Невероятно. Я могу различить запах гераний в цветочных ящиках, каждого цветка по отдельности. Говорят, что ипритовые бомбы[8] пахнут геранью.

Какие тени! Рокот прибоя по всему пляжу! Я ловлю себя на том, что думаю о донных волнах. Сверкающая, искрящаяся в лунном сиянии поверхность моря качает меня вверх и вниз, вверх и вниз. Собака лает, или это лает луна…

Где новоиспеченный рыцарь Томсен? Где его черти носят? Назад, в «Ройаль». Воздух внутри можно ножом резать.

— Куда подевался Томсен?

Ударом ноги я распахиваю дверь в уборную, стараясь не прикасаться к латунной ручке.

Томсен лежит на полу, вытянувшись на правом боку, в огромной луже мочи; рядом с его головой куча блевотины, которая запрудила мочу в сточной желобе. На решетке, перегораживающей слив, еще одна большая куча. Правая сторона лица Томсена покоится в его блевотине. Там же болтается Рыцарский крест. У его рта пузыри — он пытается что-то произнести. Из-за бульканья я разбираю:

— Сражайтесь — победа или смерть. Сражайтесь — победа или смерть. Сражайтесь — победа или смерть.

Еще немного, и меня тоже вырвет. Ко рту подкатывает ком.

— Вставай! Поднимайся на ноги! — выдавливаю я, стиснув зубы и хватая его за воротник. Я не хочу пачкать руки в этом дерьме.

— Я хотел — хотел — сегодня я хотел — трахнуться по-настоящему, — бормочет Томсен. — Теперь я не в состоянии ничего трахнуть.

Появляется Старик. Мы поднимаем его за руки, за ноги; то волоча, то неся его, мы как-то вытаскиваем его из дверей. Правая сторона его униформы насквозь мокрая.

— Помогите дотащить его!

Я больше не могу. Я опрометью бегу назад, в туалет. Одним сплошным потоком содержимое моего желудка выплескивается на кафельный пол. Конвульсивные спазмы сдавливают желудка. На глаза наворачиваются слезы. Я держусь за стену, выложенную плиткой. Мой левый рукав задрался, и я вижу циферблат наручных часов: два часа ночи. Черт! В шесть тридцать Старик заедет за нами, чтобы отвезти в гавань.

II. Выход в море

В гавань ведут две дороги. Командир выбирает более долгую, которая идет вдоль берега.

Воспаленными глазами я смотрю по сторонам, на зенитные батареи под пятнистыми камуфляжными сетками, различимые в сером утреннем свете. Указатели, показывающие путь к штабу — большие буквы и загадочные геометрические фигуры. Живая изгородь. Пара пасущихся коров. Разрушенная деревушка с церковью Непорочного Зачатия. Старые афишы. Обвалившаяся печь, в которой когда-то обжигали кирпичи. Две ломовые лошади, ведомые под уздцы. Поздние розы в заброшенных садах. Грязные серые стены домов.

Я часто моргаю, ибо мои глаза еще щипет от сигаретного дыма. Проезжаем первые бомбовые воронки; руины домов по бокам дороги говорят о приближении гавани. Груды металлолома. Трава, пожухшая под солнцем. Ржавые бочки. Автомобильное кладбище. Сухие подсолнечники, согнутые ветром. Старая серая прачечная. Кусок пьедестала — все, что осталось от памятника. Группы французов в баскских беретах. Колонны наших грузовиков. Дорога спускается к руслу мелкой речушки. Здесь, внизу, все еще стоит густой туман.

Из густой пелены выплывает понурая лошадь, тянущая повозку, чьи два колеса в рост человека. Дом, крытый глазурованной черепицей. К нему была пристроена веранда, теперь превращенная в груду битого стекла и искореженного металла. Автомастерские. На пороге стоит парень в синем фартуке, к его пухлой нижней губе прилип сигаретный окурок.

Клацание товарного поезда. Запасные пути. Разбомбленная железнодорожная станция. Все вокруг серого цвета. Бесконечные оттенки серого: от грязно-белого цвета штукатурки до желтовато-ржавого черного. Резкий свисток маневрового локомотива. Песок скрипит у меня на зубах.

Французские докеры с грубо сшитыми черными сумками, висящими на плечах. Удивительно, как они продолжают работать здесь, невзирая на воздушные налеты.

Наполовину затонувший корабль с пятнами свинцового сурика на борту. Скорее всего, какое-нибудь рыболовецкое суденышко, переделанное в патрульный катер. Буксир с высоким носом и корпусом, расширяющимся ниже ватерлинии, выруливает на фарватер. Толстозадые женщины в драных комбинезонах держат свои клепальные молотки на манер пулеметов. В предрассветных сумерках светится красное пламя передвижной кузницы.

Краны на своих высоких опорах стоят вопреки постоянным воздушным атакам. Взрывные волны не встречают сопротивления в их ажурных стальных конструкциях.

Наша машина не может двигаться дальше среди разгрома, царящего на железнодорожной станции. Рельсы согнуты в дугу. Последние несколько сот метров до бункера надо пройти пешком. Четыре тяжелогруженых фигуры идут одна за одной в утренней мгле: командир, шеф, второй вахтенный офицер и я. Командир идет, сутулясь, смотря себе под ноги. Поверх стоячего воротника его кожаной куртки, почти до замусоленной белой фуражки, намотан красный шарф. Правую руку он глубоко засунул в карман куртки, большим пальцем левой руки он зацепился за лацкан куртки. Левым локтем он прижимает набитую сумку из парусины. Неуклюжие морские сапоги на толстой пробковой подошве делают его косолапую поступь еще более тяжелой.

Я следую за ним позади в двух шагах. За мной неровной подпрыгивающей походкой идет шеф. Короткими скачками он перепрыгивает через рельсы, которые командир перешагивает, не замедляя темпа. В отличие от нас, на шефе вместо кожаной экипировки одет серо-зеленый комбинезон. Он поход на механика, нацепившего офицерскую фуражку. Свою сумку он несет как положено, за ручку.

Замыкает цепочку второй вахтенный офицер, ниже всех нас ростом. Из обрывков слов, адресуемых им шефу, я делаю вывод, что он опасается, из-за тумана лодка не сможет выйти в море вовремя. Звук его бормотания не громче дуновения ветра, колышащего наполненный влагой воздух.

Земля вокруг нас изрыта воронками. На дне каждой сгустился туман, похожий на густое мыло.

Подмышкой у второго вахтенного зажата такая же парусиновая сумка, что у командира и у меня. В нее должно поместиться все, что мы берем с собой в поход: большой флакон одеколона, шерстяное белье, согревающий поясницу шерстяной бандаж, вязаные перчатки и пара рубашек. На мне одет тяжелый свитер. Непромокаемые комбинезоны, морские сапоги и спасательное снаряжение ждут меня на лодке. «Лучше всего — черные рубашки», посоветовал мне штурман и добавил со знанием дела: «На черном незаметна грязь».

Первый вахтенный офицер и инженер-стажер уже находятся на борту, готовят лодку к выходу в море.

Небо к западу от гавани все еще темное, но на востоке, над рейдом, за черным силуэтом транспорта, стоящего на якоре, бледные лучи рассвета уже достигли зенита. Обманчивый полумрак придает всему странный, непривычный облик. Скелеты кранов, башнями возвышающиеся над голым фасадом рефрижераторного склада и низкими крышами хранилищ похожи на обугленные подпорки под гигантские фруктовые деревья. Кажется, что мачты кораблей воткнуты в крыши, крытые толем; меж них вьется белый отработанный пар и масляно-черный дым. Штукатурка на стенах наполовину разбомбленного дома, смотрящего на нас пустыми глазницами окон без стекол, поражена проказой: она отваливается повсюду большими кусками.

Огромными белыми пляшущими буквами на темно-красном фоне выведено слово «BYRRH».

Ночная изморозь, подобно плесени, расползлась по грудам металла, оставшимся после последнего воздушного налета.

Наш путь лежит мимо развалин. О том, что вдоль улицы когда-то стояли магазины и кафе, теперь напоминают только расколотые вывески над оконными проемами. От кафе «Коммерсант» осталось только «Комм». На месте кафе «Мир» зияет воронка. Железный каркас сгоревшей фабрики сложился внутрь и стал похож на гигантский цветок репейника.