Еремей Парнов - Заговор против маршалов. Книга 2 Страница 8

Суд над участниками троцкистского объединенно­го центра проходил под председательством армвоенюриста Ульриха в Октябрьском зале Дома Союзов. Обвинение поддерживал Андрей Януарьевич Вы­шинский.

Прокурор и судья не только знали, как и положено прокурорам и судьям, обстоятельства дела, но знали и то, как оно будет развиваться, вплоть до вопросов к подсудимым и ответов на эти вопросы, и то, чем закон­чится. Роли были разучены, в чем лишний раз убеди­лись следователи. Позволить себе отступление от тек­ста, импровизацию" мог один прокурор, обогативший юридическую науку фундаментальным принципом афо­ристического характера: «Признание обвиняемого — царица доказательств». Процесс и строился на одних признаниях, а отсутствие доказательств с лихвой ком­пенсировалось экзальтацией страха и ненависти, раз­дуваемых по всей стране пропагандистской махиной.

Требуемую тональность задавали редакционные статьи и передовицы «Правды», которые перепечатывались остальными газетами на всех языках народов СССР, передавались по радио. За ежедневной сменой заголовков-лозунгов следили с напряженным внима­нием.

19    августа . «Великий гнев великого народа».

20    августа. «Раздавить гадину».

21    августа. «Германские фашисты выгораживают Троцкого».

22    августа. «Троцкий — Зиновьев — Каменев — гестапо».

Динамичная хроника напоминала теорему, которой положено заканчиваться сакраментальной фразой: «Что и требовалось доказать».

Оппозиция предстала в омерзительном облике от­ростка мирового фашизма. Только закоренелые бесчув­ственные преступники могли так спокойно, даже с охотой рассказывать о том, как готовили и совершали убийства. Причем с такими подробностями, от которых леденела кровь. И в самом деле: люди ли это? Убили Кирова, готовили покушение на товарища Сталина. Зиновьев признал, что злодеяние было приурочено к открытию Седьмого конгресса Коминтерна. Безгра­ничный цинизм.

«Взбесившихся собак надо расстрелять!» — прозву­чало категорическое требование к суду, которому оста­вались — с перерывами на воскресенье — сутки работы.

В зал допускались по специальным билетам, кото­рые охрана тщательно сверяла с удостоверениями лич­ности. За исключением нескольких руководителей различных ведомств и членов ЦК, места для публики заполнили сотрудники НКВД, не очень занятые теку­щими делами. Якир, например, сидел рядом с хоро­шенькой машинисткой, которая то и дело принимала томные позы, строила командарму глазки.

—       О чем он с тобой говорил? — спросил ее в пере­рыве замначальника отделения.

—      Ни о чем! Молчал, как в воду опущенный.

—      Ну и дура!

Сюрпризы начались в первый же день. На вечернем заседании Рейнгольд показал на Григория Сокольнико­ва. Затем в соучастии с «преступной контрреволюцион­ной группой» были обвинены Пятаков и Угланов, Раковский и Радек. Наконец, Томский, Бухарин, Рыков.

Государственный обвинитель сделал заявление для печати:

«На предыдущих заседаниях некоторые обвиняемые (Каменев, Зиновьев и Рейнгольд) в своих показаниях указывали на Томского, Бухарина, Рыкова, Угланова, Радека, Пятакова, Серебрякова и Сокольникова, как на лиц, причастных в той или иной степени к их преступ­ной контрреволюционной деятельности, за которую обвиняемые по настоящему делу и привлечены сейчас к ответственности. Я считаю необходимым доложить суду, что мною вчера сделано распоряжение о начале расследования этих заявлений обвиняемых в отноше­нии Томского, Рыкова, Бухарина, Угланова, Радека и Пятакова, и в зависимости от результата этого рассле­дования будет Прокуратурой дан законный ход этому делу. Что касается Серебрякова и Сокольникова, то уже сейчас имеющиеся в распоряжении следственных орга­нов данные свидетельствуют о том, что эти лица изобли­чаются в контрреволюционных преступлениях, в связи с чем Сокольников и Серебряков привлекаются к уго­ловной ответственности».

С Сокольниковым и Серебряковым (справка на него пошла в КПК в одной сопроводиловке с Прима­ковым и Путной) особых затруднений не предвиделось. За исключением личного момента, весьма волновавшего прокурора, чья лексика, засоренная канцелярскими штампами, оставляла желать лучшего. Но дело не в ней, тем более что громоподобные обличения воспри­нимались как верх красноречия. Просто Андрею Януарьевичу давно нравилась соседняя дача на Николиной Горе, а владельцем ее был не кто иной, как Леонид Серебряков. Обрисовалась двойная задача: серебряковский дом взять себе, а свой продать государст­ву. Вторая часть представлялась особенно проблематич­ной. Словом, у Вышинского появился особый инте­рес поскорее спровадить Серебрякова на скамью под­судимых.

«Расследовать связи Томского — Бухарина — Ры­кова и Пятакова — Радека»,— призвали от лица рабо­чего класса участники митинга на заводе «Динамо» име­ни Кирова.

«По-особому прозвучал гудок,— спешно, прямо в номер, передавал репортер.— Это сбор. Никто не ушел за ворота. Пять тысяч лучших рабочих столпились тесной семьей. Лица суровы, брови нахмурены...»

Кировцы, как это и было предусмотрено, потребо­вали к ответу убийц трибуна революции.

В пожарном порядке, но опять-таки в соответствии с планом выскочили в «Правде» статьи Раковского («Не должно быть никакой пощады») и Пятакова («Беспо­щадно уничтожить презренных убийц и предателей»). «Троцкистско-зиновьевская фашистская банда и ее гет­ман — Троцкий» — называлось выступление Ра дека в газете «Известия». Казалось, что все три материала написаны одним пером, в одних и тех же узаконенных на злобу дня выражениях. Но яростные проклятия звучали предсмертным затравленным воплем. И, как ни странно, это дошло, подобно древнему завету: «Пом­ни о смерти». Сам факт публикации как бы намекал на то, что разоблаченные преступники намеренно окле­ветали честных людей. Дыма без огня, правда, не бы­вает, но бдительные органы и беспристрастный совет­ский суд разберутся. Раковский, Радек и Пятаков воз­мущаются, а Бухарин почему-то отмалчивается. И Ры­ков, и Томский.

Субботнее утро 22 августа, когда шофер привез га­зету с заявлением прокурора, Михаил Павлович Том­ский встретил на даче в Болшево. Еще в мае двадцать девятого он был освобожден от должности председа­теля ВЦСПС, а год спустя выведен из Политбюро, но оставался кандидатом в составе ЦК, занимая не слишком заметную должность заведующего объеди­нения госиздательств — ОГИЗ.

На службу, куда собирался, он уже не поехал. Под заявлением, где его имя шло первым, была подвер­стана большая статья. Строчки о «предательском пове­дении Томского» сразу бросились в глаза. Черными мушками заплясали буковки: «банда», «и сейчас скры­вает свои связи»...

Последняя встреча со Сталиным окончательно опре­делила отношения.

—       А на меня кому будешь жаловаться? — Сталин, едва зашла речь о постоянных нападках в печати, с нескрываемым удовольствием взял сторону клеветни­ков.— Слыхал басню о лягушке, которую скорпион упросил переправить его на другой берег?.. Ты что, хочешь, чтобы я поступил, как эта глупая лягушка?

Михаил Павлович отпустил машину и позвал сына.

—      Я ни в чем не виноват, Юра,— он протянул сло­женную газету.— Без партии жить не смогу...

Не он первый, не он последний. Тысячи, сотни ты­сяч повторят эти слова.

«Нас упрекают за границей, что у нас режим одной партии,— говорил Томский в двадцать втором году на Одиннадцатом партийном съезде.— Это неверно. У нас много партий. Но в отличие от заграницы, у нас одна партия у власти, а остальные в тюрьме».

Свобода, любовь, честь, наконец, сама жизнь — это как бы второстепенно. Главное — партия. Потому и шли на любые унижения бывшие оппозиционеры и уклонисты, что не мыслили жизни вне партии. И давали нужные показания во имя высших интере­сов ее, как уверяли следователи. И умирали с ее име­нем на устах. Томский избрал наиболее достойный выход.

«Я обращаюсь к тебе,— писал он последние в жизни строки,— не только как к руководителю партии, но и как к старому боевому товарищу, и вот моя последняя просьба — не верь наглой клевете Зиновьева, никогда ни в какие блоки я с ним не входил, никогда заговоров против партии я не делал...»

«Тов. Сталину»,— крупно начертал на конверте.

Вскоре за дверью оглушительно хлопнул выстрел.