Александр Звягинцев - На веки вечные. Свидание с привкусом разлуки Страница 8

Схожими были и настроения президента Рузвельта. 19 августа 1944 года он заметил: «Мы должны быть по-настоящему жесткими с Германией. И я имею в виду весь германский народ, а не только нацистов. Немцев нужно либо кастрировать, либо обращаться с ними таким образом, чтобы они забыли и думать о возможности появления среди них людей, которые хотели бы вернуть старые времена и снова продолжить то, что они вытворяли в прошлом».

Так что идея международного процесса возникла и утверждалась тяжело. Уже в 1945 году, когда вся мировая печать была заполнена открывшимися после поражения Германии фактами чудовищных злодеяний, 67 процентов граждан США выступили за скорую внесудебную расправу над нацистскими преступниками, фактически за линчевание. Одновременно предлагалось уничтожить Германию как промышленное государство. Министр финансов США Генри Моргентау выдвинул «Программу по предотвращению развязывания Германией третьей мировой войны». Предполагались расчленение и децентрализация единой страны, полное уничтожение тяжелой промышленности и авиации, и фактически превращение ее в аграрную территорию под жестким контролем США и Великобритании. Как выразился Моргентау, Германия отныне должна представлять из себя «одно большое картофельное поле». Или «территорию-призрак». Что кому больше нравится.

Но среди американцев были и люди думавшие иначе. Министр обороны Стимсон говорил своим доверенным людям: «Англичане выступают решительно против проведения суда и хотят убивать бесцеремонно и незамедлительно – беспрецедентная позиция!» В Америке к этому времени был уже новый президент – умершего Рузвельта сменил Трумен – посчитавший, что суд все-таки необходим. Он был довольно простым американским человеком и потому выражался прямо: их надо судить законным судом, а потом повесить…

– Видишь ли, Денис, если всю гитлеровскую верхушку просто перебить, передавить, как скорпионов, то пройдет немного времени, и начнут говорить, что это была просто месть победителей… Будут утверждать, что преступления преувеличены, факты подтасованы, документы подделаны.

– После всего, что было! – недоверчиво воскликнул Ребров.

– После всего, что было, – спокойно подтвердил Филин. – Желающие найдутся. Их уже и сейчас достаточно.

А пройдет время… Все поставят с ног на голову. Станут говорить, что это мы напали…

– Мы? На фашистов? Бред какой-то!

– Не бред, а политические игры. Поэтому и нужен процесс. Законный, юридически безупречный. И именно международный. Процесс, который вынесет приговор, не подлежащий отмене и пересмотру. Окончательный. Приговор на веки вечные. Чтобы нашим детям не пришлось все доказывать снова… Чтобы их не вынуждали объяснять, что это на нас напали, и не требовали от них извинений.

– Вы это серьезно? Или шутите?

Филин только прищурившись посмотрел на стены Кремля. Потом сказал:

– Это тебе сегодня кажется невозможным. А завтра появятся провокаторы, просто откровенные враги, обнаружатся всякие «правдоискатели», которые начнут обвинять нас в агрессии, а то и в разных злодеяниях.

– Да мы кровью захлебывались!..

– Филин искоса взглянул на Дениса, который выглядел взбешенным. Помедлив, поинтересовался:

– Кстати, там, у Чеховой, ты на самом деле сорвался? Или решил просто надавить на нее? Сыграть в злого и доброго следователя?

– Сорвался, – признался Денис. И уже совсем по-детски обиженно пробурчал: – Уж больно она… Чего мы с ней носимся?

– Это плохо. Плохо, что сорвался. Очень плохо. Надеюсь, впредь ты будешь держать себя в руках. У нас очень тяжелая работа впереди. Неприятная. И надо будет постоянно себя контролировать не то что каждый поступок. А каждое слово. Ты меня понял?

Ребров виновато кивнул.

– А что касается Чеховой…

Филин вдруг улыбнулся.

– Она – актриса. До кончиков ногтей. В каждом своем жесте, в каждом поступке. А актеры – совсем иные существа. Не то что мы с тобой. Они устроены по-другому, понимаешь?

– Не знаю.

– А раз не знаешь, поверь мне на слово…

Ребров быстро взглянул на Филина, и ничего не сказал. Он просто вспомнил, что актрисой была жена Филина. Она не смогла пережить смерть сына в первом же бою под Москвой и умерла, зачахла после тяжелой болезни. Для Филина это был страшный удар, с которым он стоически справился, но о котором никогда не говорил.

– Кстати, ты помнишь, что она сказала о Геринге? – перебил его мысли Филин.

– Сказала, что он актер и будет играть на суде роль великого исторического деятеля, героя, но может играть и простачка…

– Нет, Денис, она сказала не совсем так. Она сказала, что он – дурной актер. А точнее – позер. Что он будет умирать от страха, но все равно думать, о позе, которую он в это время принимает… Но при этом он еще сильный и хитрый зверь, который будет защищать свою жизнь до конца.

– Про зверя она не говорила.

– Ну, это я уже от себя. Для наглядности… Ты, я вижу, на меня обиделся за то, что я вызвал тебя из Ленинграда пораньше?

– Да нет, просто… Просто я там ничего не успел сделать. Про родителей так ничего и не узнал… И на тебе – отзывают. Любезничать с госпожой Чеховой…

– Не любезничать, а работать, – поправил его Филин.

– А теперь еще в Берлин с ней лететь. И надолго?

– Там видно будет.

«На советскую разведку работала подруга Евы Браун, киноактриса Ольга Чехова… Дневала и ночевала в доме Гитлера.

Меня нисколько не удивляет, что органы государственной безопасности бывшего Союза, а ныне России, не смогли подтвердить причастность Ольги Чеховой к деятельности советской разведки. Наверняка таких документов нет. Объяснение простое: мой отец ни тогда, в сорок пятом, ни позднее решил ее не раскрывать. Случай довольно типичный.

По картотекам органов государственной безопасности не проходили – знаю это совершенно точно – сотни фамилий. Отец считал, что „настоящего нелегала через аппарат пропускать нельзя“. Эта была общепринятая система советской стратегической разведки, которую в течение 15 лет возглавлял отец…»

Глава IX

Идите по мосту, который может рухнуть

Генерал Филин работал в своем московском кабинете, где он практически не бывал последнее время, особенно после вступления советских войск на территорию Германии. Он предпочитал трудиться поближе к фронту – удобнее и эффективнее. Изредка приезжая в Москву, он практически жил в этом кабинете, отсыпаясь на диванчике в небольшой комнате отдыха. Домой, где все напоминало о жене и сыне, он заглядывал только по крайней необходимости. Его старый друг и начальник генерал Гресь принимал во внимание и это обстоятельство, поручив Филину заниматься предстоящим процессом над фашистскими главарями. Процесс обещал быть долгим, а значит, Филину придется много времени проводить в Германии…

Из донесений агентов и официальной информации следовало, что президент Трумэн сделал свой выбор и главным обвинителем от США на процессе будет судья Роберт Джексон, который уже лично подбирает многочисленный штат юристов, секретарей и разведчиков. Все они будут на него работать.

Джексону было пятьдесят три года. Он начинал как периферийный юрист в штате Пенсильвания, сделал себе имя на защите профсоюзных работников, был искренним сторонником «нового курса» президента Рузвельта. Еще более головокружительную карьеру он продолжил в Вашингтоне, став министром юстиции. Газеты даже писали о нем как о будущем президенте. Он был прямым и честным человеком, отстаивавшим свою линию даже тогда, когда она не совпадала с официальной. Многие называли его идеалистом, но идеалистом именно американского толка – он верил, что американская демократия выше всего и весь остальной мир должен равняться на нее и принять превосходство Америки как данность. Как многие американские провинциалы, он был человеком с довольно ограниченным кругозором, практически не выезжал за пределы Америки. Он даже потерял за ненадобностью несколько лет назад свой паспорт, который был необходим для выезда за границу, и после назначения главным обвинителем ему пришлось срочно делать новый.

Джексон веровал в правосудие и жестко критиковал тех, кто считал, что суды над военными преступниками должны быть лишь ширмой для физического уничтожения врагов. «Если мы хотим просто расстреливать немцев и избираем это своей политикой, то пусть так и будет, – говорил он. – Но тогда не прячьте это злодеяние под видом вершения правосудия». Воинственный идеалист, Джексон видел предстоящий процесс как суд над зловещими силами всемирного масштаба, во время которого он лично поразит их и предстанет перед всем миром в роли настоящего американского героя. При этом Джексон плохо представлял себе, с кем ему придется иметь дело. Желая самого настоящего судебного процесса, он не допускал мысли, что подсудимые посмеют вступить с ним в спор. В этой связи агент Гектор напомнил, что, будучи министром юстиции, Джексон запретил ФБР прослушивание телефонных разговоров и был очень горд этим решением. Однако прослушивание все равно продолжалось. Так что между идеальными представлениями Джексона и реальной жизнью всегда существовал вполне определенный зазор…