Дмитрий Агалаков - Волжский рубеж Страница 8

Судьба распорядилась именно так. Штурм был отложен, и это дало спасительную фору русскому городу-крепости Севастополю. Еще через несколько дней маршал Сент-Арно умер, и его место занял малоинициативный бригадный генерал Канробер, походивший своими полководческими достоинствами на лорда Раглана. Это был еще один спасительный козырь для русской армии в Крыму.

А 5 октября со страшной бомбардировки начался штурм Севастополя. Но город уже был укреплен и не желал сдаваться. Корнилов, Нахимов, Истомин и другие генералы в этот день ходили под пулями, весь день оставаясь на батареях. Ядра летали над их головами, их мундиры заливала кровь артиллерийской прислуги. Еще накануне адмирал Корнилов передал через адъютанта свои часы сыну, который оставался в Николаеве, сказав: «Не хочу, чтобы попортили». На Малаховом кургане, в полдень, его смертельно ранило в живот ядром. Когда вскоре адмиралу донесли, что английские и французские осадные батареи сбиты и штурм провалился, он прошептал: «Ура, ура!», – и тотчас же скончался.

Именно так, с Альмы и штурма Севастополя, и начиналась уже Крымская кампания 1854 года. Высадка англо-французских войск у Евпатории заставила русских пересмотреть всю диспозицию их войск. Теперь взгляды Европы и России должны были устремиться на Крым. Именно туда, на землю древней Киммерии, с Балкан в октябре месяце и был направлен главнокомандующим южной армией Михаилом Горчаковым в помощь Меншикову корпус генерала Данненберга. Он состоял из двух дивизий под командованием генералов Соймонова и Павлова, в одной из которых, в Охотском полку, служил Петр Алабин…

7

Путь из Дунайских княжеств на юг России был не самый близкий: впереди Одесса, Николаев, Херсон, Перекоп. Корпус Данненберга выступил в поход 3 октября, за два месяца до провалившегося штурма Севастополя, и никто толком еще не знал в армии, как сложилась судьба черноморского города-порта.

Тридцать тысяч человек, с артиллерией и обозом, двигались скорым походным маршем: немного сна в гигантском палаточном лагере под открытым небом, хлеб да перловая каша – и снова в путь. Шли по теплой Бессарабии, по ее пыльным бескрайним дорогам, под пронзительно синим небом октября…

Командир роты Алексей Черенков поглядел на двух своих офицеров: штабс-капитана Петра Алабина и поручика Павла Гриднева. Они ехали верхом, не спеша; рядом шумно и бойко топала их рота. Тучная серая масса людей сзади, такая же перед глазами. Погляди шире – полк, а там и целая бригада. А поднимись соколом – вот она и вся армия ползет гигантской серой гусеницей прямехонько в Крым. А прислушайся – гул, как от пчелиного роя. До боев далеко, впереди дорога! И дальняя – в сотни верст! А в дороге престало петь: строевые и задорные. Это что командир прикажет!

– Вы, Алабин, я слышал, Венгерскую кампанию одолели? – спросил Черенков.

– Так точно, Алексей Михалыч, – кивнул тот. – За революционерами охотился.

– И как, удовольствие получили?

Алабин переглянулся со своим товарищем Гридневым. Его он знал дольше Черенкова. Тот улыбнулся.

– Нет, Алексей Михалыч, не получил, – покачал головой Алабин. – Венгры были достойны свободы, а мы туда пришли пороть их по-русски, по-помещичьи. Малое удовольствие, скажу я вам. И в глаза я их насмотрелся: ненависти там было к русским, ой, как много!

– Ясно, – кивнул Черенков. – Я в те годы на Кавказе был. За абреками гонялся, мать их растак. Мы за ними, они за нами. Так что мне повезло, слава богу. Неохота европейцев-то мучить!

– Это верно, Алексей Михалыч. А пришлось нам, к великому несчастью, много чего натворить. Вот и думай, как Бог распорядится после того нами…

– Бог милостив, глядишь, и простит, – вставил его товарищ Павел Гриднев. – Вот побьем турков, Он и смилуется!

Теперь они могли так разговаривать – и об австрийцах, и о Венгрии. Шутить на подобные темы. Но только теперь. Нынче австрийцы превратились из сердечных друзей в коварных недругов. И русская корона не удивилась, если бы вдруг, за спиной русской армии, и без того подготовленной не лучшим образом, оказалось бы австро-венгерское войско. Но семь лет назад все было иначе! Австрийской империей столетиями правили Габсбурги. Основу нации составляли немцы, но их было не более четверти в империи. Помимо самой Австрии Габсбургам также принадлежали Богемия и Венгрия, Хорватия и Трансильвания, Галиция и частично Италия. И повсюду шла германизация народов «второго сорта», ущемлялись их национальные права. И вот Венгрия созрела для того, чтобы выйти из-под австрийской власти, создала повстанческую армию, которую возглавили венгерские дворяне-патриоты. Тут австрийский император Франц-Иосиф, затрепетавший перед перспективой развала своего большого наследства, и обратился к русскому императору Николаю Первому за помощью. А Николай, как известно, ненавидел все революции, какие бы они ни были: буржуазные, санкюлотские или национально-освободительные, по-венгерски. Одно слово «революция» уже оскорбляло слух нетерпимого и грозного императора! И он послал на территорию Венгрии двухсоттысячный корпус своего фаворита и учителя, героя Бородина генерала Паскевича.

Именно в эту баталию, которая, говорить честно, была позорной для русской короны, и угодил молодой еще унтер-офицер Петр Алабин. Хотел же он воевать? Вот и получил войну. Только эта война другой выходила. А так хотелось походить на своих героических предков!..

Дед его, Антон Герасимович, воевал под знаменем Суворова, отец, прапорщик Владимир Алабин, хоть и был на гражданской службе, в 1812 году вступил в армию и дошел до Парижа, откуда привез жену-француженку. Это была настоящая любовь, потому что Владимир Антонович был русским дворянином, а жена его просто парижанкой. Алабины гордились своим дворянским гербом и прошлым фамилии, потому что веками несли службу русскому престолу.

После коммерческого училища, по милости императора, 1 апреля 1843 года Петр Алабин был зачислен в Тульский егерский полк, а через три года в чине подпоручика переведен в Камчатский егерский полк.

23 апреля 1849 года перед полком был прочитан грозный приказ. Его зачитывал громовым голосом генерал-штабист с пунцовым лицом и дрожавшими от гнева тяжелыми щеками.

– Бродяжническая шайка злонамеренных людей сначала тайно, развратом неопытных умов, прельщением их своеволием, – его и самого всего потряхивало от праведного гнева, – вооружила наконец явно в некоторых государствах легкомыслящих и нетвердой нравственности людей против правительства. – Он говорил и то и дело глядел на них, солдат и офицеров: как доходит, до кого доходит, – и сии заблуждающиеся, в ослеплении своем, произвели народные бедствия!..

Первого мая Камчатский полк в составе корпуса генерал-фельдмаршала Паскевича вступил на территорию Венгрии. На какое-то время царское воззвание вдохновило его. Но это чувство угасло очень быстро. Ему приходилось стрелять в простых венгров, видеть лица пленных. Эти люди смотрели на русских с ненавистью. Русские проходили все дальше по землям Венгрии, где австрийцы веками мучили местное население, не считая его равным себе. А теперь к этим мучениям еще прибавилось вторжение России, и они, русские каратели, говорили венгерским революционерам: «Мы вам не австрийцы, мы вас поучим драться!» И учили, и мучили. И что самое непонятное, что мучили свободных венгров крепостные русские мужики, которые должны были двадцать пять лет драться где-то и за что-то, за что и сами толком не знали.

Петр Алабин все чаще вспоминал последнюю строку того зачитанного им, уходящим на войну, приказа: «Бог благословит наше доброе дело!»

Позже он напишет в своем дневнике: «Признаться, не раз приходилось украдкой утирать слезы, когда, например, почтенная старушка, мать арестованного, бросалась перед нами на колени и обхватывала наши ноги, умоляя пощадить ее единственного сына, или когда мы были вынуждены отстранять молодую женщину, в истерическом припадке вцепившуюся в мужа, которого уводили от нее. И все это при раздирающем душу плаче и крике нескольких малюток, перепуганных нашим появлением». Однажды он даже отбил венгерскую семью у двух своих же казаков, которые хотели ограбить крестьян, арестовал мародеров и отдал их под суд.

Все это было горько, неправедно, отвратительно.

В августе 1849 года революция была подавлена, а в сентябре они вернулись домой. Но Петр Алабин понимал, что худшее для многих венгров еще впереди, потому что теперь придут австрийцы и будут мстить тем, кто не захотел жить по их законам.

– Мы, Алексей Михалыч, бросили в сердца венгров семена неприязни, а может быть, что скорее всего, и ненависти, – управляя лошадью, сказал Петр Алабин ехавшему рядом капитану Черенкову. Он думал, договорить ему начатое или оставить при себе. Все же решился. – Исполнили свое призвание: лишили самостоятельности бытия и заковали в цепи единственный еще опасный нам народ на берегах Дуная. И события эти, увы, достойны вечного сожаления.