Сергей Львов - Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле Страница 8

Доминиканец пожелал узнать, что дают родители мальчику с собой. И хотя не слишком богатой была сума Джованни, половину приготовленного велел оставить дома.

— Пусть привыкает отказываться от всего лишнего, — сказал наставник. — Тогда ему будет легче в обители.

Когда наступил день расставания, оказалось, что у наставника нет ни сумы, ни припасов, ни ножа на поясе, ни кошелька в кармане, ни фляги с вином. Он, называя свой орден нищенствующим, не шутил.

Дорога оказалась нелегкой. Таких расстояний Джованни за один день прежде проходить не случалось.

На перевале они сели подле родника, который выбивался из-под замшелой каменной глыбы. Огромный пробковый дуб ронял листья в ручей. Доминиканец жевал черствую лепешку, запивая ее ключевой водой. Джованни следовал его примеру, хотя у него был сыр, завернутый в виноградные листья, виноградный сок, уваренный до густоты меда, печеная тыква. Но он не решился предложить это учителю.

— «Прекраснейший из напитков — ключевая вода, и лучшее из яств — корка черствого хлеба», — произнес доминиканец строки кого-то из своих любимых поэтов и, не спрашивая Джованни, отдохнул ли тот, встал, чтобы продолжать путь.

— Прежде чем мы спустимся вниз, остановись и оглянись, — сказал доминиканец. — Вот внизу твое Стиньяно.

Внизу в долине среди виноградников и огородов виднелись домишки Стиньяно. Джованни попытался разглядеть родную кровлю. Может быть, сейчас отец, знавший когда-то лучшие времена, недовольный своей нынешней жизнью, и мать, замученная возней по дому, и брат смотрят на эту дорогу, по которой шагает он, и говорят о нем. И соседи тоже толкуют о Джованни, сыне сапожника Джеронимо, оставившем отчий дом. А может быть, и не вспоминают, занятые своими делами? Тяжело почувствовать себя отрезанным ломтем! Нет ничего прекраснее его родного Стиньяно! Нет людей приветливее, чем его семья в Стиньяно, нет родителей, более любящих, чем его родители, нет девушек прекраснее, чем в Стиньяно. Остаться в родной деревушке, в родном доме, унаследовать ремесло отца. Что может быть лучше! Он не хочет уходить из родных краев. Не хочет бросать отчий дом. Он не хочет, он не хочет, он не хочет быть монахом!

Доминиканец почувствовал, что происходило в душе Джованни. Он положил руку на его плечо и мягко повлек за собой. Мальчик еще раз посмотрел вниз и назад — туда, где лежало Стиньяно, вздохнул и покорно зашагал, стараясь не отставать от наставника. И вот уже перевал позади, и уже не виден спуск в долину, откуда они пришли, уже не видно Стиньяно. Джованни шагал упорно, опустив голову и стиснув зубы, глотая слезы и больше всего страшась, что наставник спросит его: «Хочешь вернуться?» А он не выдержит и ответит: «Да!»

Но впереди — огромный мир, полный непрочитанных книг, таящий в себе загадки и тайны, города, которых он не видел, иные люди, все иное. Он хочет все увидеть собственными глазами. Он не станет больше оборачиваться. Он пойдет вперед.

Глава V

Ни одна дорога не врезается в душу так, как дорога, которая уводит из отчего дома. Каждый шаг удаляет тебя от дома, но все напоминает о нем: старый плащ, который пахнет отцом, заплата на плаще, заботливо положенная материнскими руками, пухлая лепешка, испеченная матерью на дорогу, пахнущая родным очагом, кусок домашнего сыра с душистыми травками, растущими подле дома, тощий кошелек с мелкими монетами из скудной домашней казны. Память юного путника еще полна родными запахами. Они манят, они зовут: вернись, вернись, вернись! Но неутомимо шагает наставник, не задумываясь над тем, успевает ли Джованни за ним, и все дальше, все дальше, все дальше уходит он от дома, и вот уже пройдено столько, что один он побоялся бы вернуться и только теперь понимает — он ушел. Из родного Стиньяно ушел… Там сейчас холодные вечера. Домашние, верно, сидят вокруг медной сковороды в деревянном круге, на которой тлеют угли, и греют ноги. Сидеть бы ему с ними… Доминиканец понимает, что творится в душе мальчика, который впервые покинул родной дом, помнит то бесконечно далекое время, когда и он вот так же покидал родное гнездо, свои страхи, свои опасения, свои надежды. Он замедляет шаги и говорит:

— Сказано в Святом писании: «Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку — домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня. И кто не берет креста своего и следует за мною, тот не достоин Меня».

Наставник проговорил это медленно, отделяя слово от слова. Они падали, как тяжелые камни.

— Как понимаешь сие? — спросил он, пытливо глядя на мальчика.

Джованни затруднился ответом. Монах не торопил его:

— Поразмысли.

Тут было над чем поразмыслить. Представить себе своих родных своими врагами Джованни не в силах. Верно, в этих жестоких словах скрывается некий сокровенный смысл, ему недоступный. Он знал, что должен возлюбить того, кому принадлежат эти слова, — сына божьего — больше своих родных, он силился, чтобы чувство великой любви к тому, кто спас род человеческий страданиями своими, пересилило в душе чувство любви к отцу, матери, братьям. Но как узнать, свершилось ли это, есть ли в его душе эта любовь, которая должна быть превыше всякой иной? Иногда ему кажется, он ощущает ее, но чувство это непрочно.

Однако он еще очень молод и не может только грустить об оставленном доме и только размышлять над вопросами доминиканца. Джованни никогда прежде не уходил так далеко от родной деревни. Они давно оставили узкие тропки и шли теперь по широкой дороге, во времена Древнего Рима вымощенной камнями. Здесь все привлекало мальчика своей новизной. Вот им навстречу двигаются носилки с шатром. Горят на солнце начищенные медные бляхи на сбруе мулов, лоснится шерсть холеных животных, тяжелыми складками ниспадает ткань шатра. Тонкая белая рука чуть приподняла занавеску, сверкнули из тьмы огромные глаза. Носилки окружены вооруженными слугами на конях. Они громко переговаривались, смеялись, бранились. Процессия удалялась, а Джованни все оглядывался. Кто эта прекрасная дама, куда несут ее?

Медленно тянутся по дороге тяжело груженные деревенские повозки — везут товары на рынок, подати баронам, монастырям, церквам. Разговоры крестьян невеселы. Минувший год не порадовал урожаем, но подати от этого не уменьшились.

Повстречались им странные путники. На головах у них вязаные колпаки с кистями. Прядь волос закрывает половину лба, колючие усы воинственно торчат вверх, за кожаными поясами пистолеты и кинжалы. Они пронзили мирных путников острыми взглядами. Миновав их, Джованни еще долго чувствовал недобрые глаза на себе.

— Кто это? — тихо спросил он.

Доминиканец неохотно ответил:

— Страшные люди, виновные и перед богом, и перед людьми. Продают свои руки и оружие каждому, кто может заплатить. А потом по его приказу запугивают того, на кого он укажет, а то и убивают. Наемные кинжальщики и пистолетчики — «брави». Нет у них ни совести, ни чести, и во всей стране нет на них управы.

Когда наставнику приходилось говорить с Джованни о бедах, терзающих их родину, он мрачнел. Что лучше — говорить или умалчивать? И сомнения эти были ему тягостны. Он понимал, что на его родной земле плохо, но не знал, как сделать, чтобы было хорошо. И молитвы не давали ответа.

Их обгоняли всадники на прекрасных конях, на простых рабочих лошадях и на тощих, замученных клячах. Наставник много постранствовал на своем веку, он умел по виду плащей, по обуви, по седлам и чепракам определить, откуда человек родом, кто он, дворянин или купец. Ну а простолюдина видно и так.

Дорогу он превратил в урок. Он рассказывал об этой земле. О племенах и народах, селившихся на ней и проходивших через нее: об италийцах, древних римлянах, греках, лангобардах, норманнах. Об алжирских и турецких пиратах, нападавших, да и сейчас нападающих на ее берега. О знаменитых полководцах, которые вели по этим дорогам свои войска, и о том, чем кончились их походы. О развалинах языческих храмов, скрывающихся в этой земле, о надписях на стенах и надгробьях, о легендах, созданных в этих краях, о славнейших итальянских поэтах, здесь рожденных, о прекрасном наречии, уже много веков назад зазвучавшем здесь. Джованни загорелся.

— И в монастыре можно будет обо всем этом узнать?

Доминиканец ответил не сразу. Джованни почувствовал — его вопрос не понравился наставнику.

— Присядем, сын мой, — сказал он. — Слушай меня внимательно и запоминай! Ты спешишь все прочитать, все узнать, все понять. Такое желание может стать великим благом, но оно может обернуться страшными соблазнами, смертным грехом. Богу нужны смиренные, а не гордые. Превыше всего возлюбившие его, а не науку. Преподам тебе молитву. Запомни ее и неустанно повторяй. Она создана для тебя. — Доминиканец прикрыл глаза и, молитвенно сложив руки, произнес: — «Дай мне, Боже, кроме знания наук еще и знание добродетели и умение пользоваться сим главнейшим знанием. И если я не могу вместить в себе того и другого — знания наук и знания добродетели, то возьми от меня знание и дай мне добродетель. Не дар познаний в науке хотел я получить от тебя, когда покинул отечество свое и родных своих: я стремился к тому, чтобы ты провел меня к вечной жизни по пути совершеннейшей добродетели. Таково было желание мое, Господи, и я молю тебя, помоги мне осуществить его лучше без всякого знания, чем без добродетели. Аминь».