Владимир Кораблинов - Воронежские корабли Страница 8

– Пощадите, государь! – взмолился кавалер.

Питер перестал трясти и сказал:

– Ну?

– Не надо лошадей, – поправляя сбитый парик, сказал кавалер. – Мастер здесь, в этом доме. Через минуту я буду иметь честь представить его вам.

И он проворно побежал в чулан под лестницей и разбудил крепко спавшего Васятку.

– Где ж, сударь, твой мастер? – сдвинув брови, спросил царь, когда господин Корнель подвел к нему заспанного мальчонку. – Ежели шутковать задумал с нами, то гляди, как бы и мы с тобой не пошутили. У нас за шутку не к делу – штраф. Такой, что, чаю, и на ногах не устоишь!

– Помилуй бог, – сказал кавалер, – было бы очень глупо так шутить. Это не шутка, государь. Сей юноша, может быть, составит гордость вашего отечества. Я довольно пожил и потолкался по белому свету, но еще ни разу не встретил чудо, подобное этому мальчику. Господь бог одарил его свыше меры.

– Ба! – воскликнул царь, хлопнув себя по лбу. – Старый знакомец! Матвеич! Узнаешь мальчонку? Откудова он у тебя?

Апраксин вспомнил конфузию с углянскими мужиками, которую утаил от Питера.

– Приблудный, государь, – не сморгнув, сказал он. – Промеж двор толкался.

– Как звать? – притягивая к себе Васятку, спросил Питер.

– Василий Ельшин, – смело сказал Васятка.

Он был так смел потому, что еще как следует не проснулся. И он с удивлением таращил глаза на столы, на блюда с диковинной едой, на богато разодетых гостей. Но вдруг, сообразив, что перед ним сам царь, оробел и заплакал.

– Ну, чего ж ты, Василий Ельшин, сопли распустил? – засмеялся Питер. – Небось не съем. На-ка, отведай заморского яблочка…

Он выбрал большой апельсин и протянул его Васятке.

– Читать можешь?

– Маленько могу, – всхлипнул Васятка. – Только не дюже шибко.

– Гут, – сказал царь, – иди. Господин адмирал, – обернулся он к Апраксину, – завтра ж, не мешкая, отправь мальца в цифирную школу. А как научится словесности и математике, в Голландию пошлем. Нам свои, не заморские мастера надобны. Тебе спасибо, – царь обнял кавалера, поцеловал в губы. – Без тебя так и потерялся б малый. А он, может статься, наш российский Рафаил, а?

И всем гостям было велено пить за российское художество.

В распахнутые венецианские окна виднелась река, и на ней разукрашенные цветными фонарями корабли. На «Пантелеймоне» делали потеху – вертелись, рассыпая холодные искры, огненные колеса. Золотые, пламенные змеи с шипеньем взлетали во тьму.

В полночь Питер Бас велел кораблям палить из пушек. От пальбы жалобно зазвенели стекла.

И тут кто-то крикнул:

– Пожар!

Все высыпали наружу. Горели посад и ямская слободка. Ветер швырял горящие головешки, раздувал языкастое пламя.

Диковинным фонарем пылала деревянная Богоявленская церковь.

На посаде голосили бабенки. Метались мужики, напрасно стараясь потушить бушующее пламя.

И дьячок Ларька там сновал, горланил, не таясь:

– Доигрались, допрыгались! Он нечистому за шкалик продался! Все сгорим, православные! Все!

Глава десятая,

в которой описывается цифирная школа, какие в ней были порядки, и как там жилось Василию, и какие науки он изучал

Цифирная школа помещалась при адмиралтействе. Под мрачными сводами первого этажа была длинная комната в три окна с железными решетками, за которыми зеленел луг.

Тут стояли тяжелые, топорной работы, столы и скамейки. На передней стене висела черная доска для писания мелом и ландскарта, чертеж Российской земли.

В красном углу виднелась небольшая икона Николы-чудотворца, покровителя моряков.

Печка из синих и зеленых изразцов была возле сводчатой двери. На изразцах пестрели изображения небывалых зверей, монстров и скачущих воинов.

Когда школяров наказывали помалу, их ставили за печку – коленями на горох. Таким образом школяры превосходно изучили рисунки изразцов.

Кроме того, за печкой же находилась лохань с водой, в которой мокли приготовленные загодя самими школярами лозы.

Эта комната и была цифирной школой.

Тут пахло рогожами и дегтем: рядом с классной комнатой хранились рогожные тюки и дегтярные бочки.

Ночевали школяры на третьем этаже, в деревянной надстройке. В изголовьях сосновых топчанов лежали сосновые же чурбаки. Тощие соломенные тюфяки накрывались колючими солдатскими одеялами.

Окна были без решеток, по рамы, закрепленные намертво, не открывались. Дух поэтому в горнице стоял тяжелый, кислый. Тем более что пища у школяров случалась грубая, что бог пошлет: каждому от казны полагалось два алтына в сутки. На такие деньги харчиться, конечно, можно было бы, да сии медяки звенели лишь в государевом указе, а на деле казна была пуста. И голодные школяры промышляли себе пропитание кто как изловчится.

Вот в такую-то кугу попал Василий Ельшин, житель села Углянца.

В товарищи тут ему никто не годился: школяров по указу поспешно набрали из драгун, все были усачи, коломенские версты, охотники до пенника, до табачку, Многие и женатые числились.

А он, Васятка, среди них один был малолеток, по шестнадцатому году, робок, безус и пенника не понимал.

Ему сразу скучно стало, нерадостно.

На третий день не стерпел, побежал к герцогову дворцу просить кавалера Корнеля, чтоб тот назад его к себе схлопотал у Питера. Но опоздал, увидел лишь задок кареты с привязанными сундуками, увидел мелькание красных колесных спиц да кончик кнута, взвившегося над лошадьми.

Шибко скакали кони. Уехал кавалер в свою Голландию.

Сел Василий на ступеньки крыльца и заплакал. Равнодушно глядели на него мужики с трезубцами. Что им до него? Они были каменные.

Поплакал Васятка и вернулся в постылую школу.

И вот стал он изучать разные науки.

Науки были словесные, математицкие и военные – фортификация и пушечная стрельба.

Еще была наука рапирная, или как половчей пырнуть человека шпагой.

Словесного учения мастером был Семен Минин, переплетчик при конторе адмиралтейства.

Математицкая наука состояла из арифметики, или, как ее называли, числительницы. Числительницу вдалбливал школярам пьянчуга из поляков Станислав Симанский.

Фортификацию, пушечную стрельбу и рапирную науку покамест не изучали: учителя-немцы сбежали от бескормицы.

Словесный и математицкий мастера жили тут же, при школе.

Кроме того, при школе состояли три солдата. Их держали для порки провинившихся и для караула, чтоб, упаси бог, школяры не разбежались.

Так что наук было пока две. Но и они давались усатым школярам с превеликой трудностью, потому что почти всем приходилось начинать с азов.

А по тогдашней азбуке и в самом деле было очень трудно учиться. Буквы не просто назывались а, б, в, г, д, а словами: аз, буки, веди, глаголь, добро, и так далее. И все это надлежало запомнить, заучить, а уж потом – складывать.

Чтобы сложить слово лоза, надо было сказать: люди-он – ло, зело-аз – за. Ло-за.

И ежели неверно сложишь, то и получишь лозой по известному месту столько раз, сколько в слове буквиц.

Учебник по словесности назывался «Букварь языка славенска, сиречь начало учения детем, хотящим учитися чтений писаний».

Еще была грамматика Мелетия Смотрицкого «Известное художество глаголати и писати».

В ней были вопросы и ответы, которые требовалось долбить наизусть.

В о п р о с:  Ч го есть ударение гласа?

О т в е т:  Ударение гласа есть речений просодиею верхней знаменование.

В этой мудреной книжке имелись также правила, как «метром или мерою количества стихи слагати».

Что за стихи? Оказывалось, это как бы песни. Мастер словесного учения читал школярам:

Блажен муж, иже во злых совет не входяще,Ниже на путях грешных человек стояще;Ниже на седалищах восхоте сидетиТех, иже не желают блага разумети.

Школяры-драгуны слушали, крутили усы, с тоской помышляли о покинутых женках, о пеннике.

А Василию стихи нравились, он их запоминал без труда.

По математике был учебник «Арифметика, сиречь наука числительная», сочинение Леонтия Магницкого.

Числительница эта, ох, была не проста.

Она делилась на четыре части: аддиция – сложение, субстракция – вычитание, мультипликация – умножение и дивизия – деление.

Поди-ка разберись в этих аддициях да мультипликациях! А не разобрался – опять лоза, опять драная задница.

И выходило так, что наказанья было предостаточно, а жалованья – нету. Одни лозы.

И многие убегали, несмотря на караул, несмотря на то, что за побег – каторга.

Главным начальством в цифирной школе был ректор, комиссар адмиралтейской конторы, неизвестный человек из немецких проходимцев. Тучный, налитый кровью, вечно пьяный, он знал одно: строить школяров в шеренгу и глядеть – ровно ли стоят.

Все драгуны стояли ровно, дело привычное.

А у Васятки – то живот вперед, то ноги не так, то еще что. Немец медленно, как бы нехотя, подходил к нему, спрашивал: