Герман Нагаев - Пионеры Вселенной Страница 8

– Как я рад, Саша, что ты пришел. Чувствую ужасное одиночество. Меня гнетут тяжелые мысли. Мне страшно! Только ты – друг! Все другие – враги! Все хотят моей смерти. Все… Саша, милый, мне страшно! – Царь склонился на плечо друга и зарыдал.

– Александр Николаевич, голубчик. Ведь все же обошлось. Сам господь бог бережет тебя.

– Нет, нет, не говори. Надо мной витает смерть. Я боюсь, Саша.

– Да ведь мы же одни. Здесь никого нет.

– Погоди! Я слышу шорох. Вон, вон, взгляни на окно – портьера шевелится. Там, наверное, сидят… Вдруг окно было плохо закрыто?

– Полно, полно, дорогой друг. Ты переутомлен, это от нервного напряжения.

– Нет, нет, мне кажется, что там сидят… Мне страшно!

Адлерберг вынул револьвер и, подойдя к портьере, дернул ее:

– Видишь, тут никого нет и не могло быть.

Адлерберг осмотрел окна, книжные шкафы, даже заглянул в камин. Царь несколько успокоился.

– Саша, мы друзья детства, и прошу тебя не как царь, а как друг, – лицо Александра сделалось кротким, молящим. – Прошу тебя, умоляю – съезди к Кате.

– К княгине Долгорукой?

– Да, к Кате. Бедняжка, наверное, не находит себе места… и я мучаюсь.

– Пожалуйста, если угодно… Может быть, письмо?

– Нет, нет, не то… Я должен ее видеть. А ехать не могу – меня могут убить… Так вот ты съезди и привези ее.

Седые брови графа испуганно поднялись. Он знал о связи царя с княгиней Долгорукой с их первых свиданий, когда она только вышла из стен Смольного института благородных девиц. Все эти пятнадцать лет граф был связным между ними, самым близким и доверенным человеком. Он сочувствовал царю и поощрял эту связь, так как видел, что Александр любит княгиню.

В то же время Адлерберг знал, что великие князья и весь высший свет осуждали поведение царя и ненавидели княгиню. До сих пор граф смотрел на эти пересуды сквозь пальцы. У кого из царей не было тайных связей? Кого не осуждали в свете?

Однако привезти Долгорукую во дворец, где тихо умирала законная царица Мария Александровна, до замужества принцесса Гессен-Дормштадтская, было выше его сил. Этим попирались не только законы света, но и каноны двора.

– Ну, что ты молчишь? – нетерпеливо, с нотками раздражения в голосе спросил царь.

– Государь, – переходя на официальный тон, взмолился граф, – это может вызвать нежелательные толки.

Александр вскочил. Лицо его покрылось розовыми пятнами, глаза гневно вспыхнули.

– Кто смеет перечить и осуждать? – закричал он. – Я – царь!

Адлерберг склонился в почтительном поклоне.

– Поезжай немедля и привези Катю во дворец. Я буду ждать в своих покоях…

Адлерберг, кланяясь, вышел. Царь вызвал дежурившего в приемной лейб-медика и вместе с ним прошел в спальню, где позволил себя осмотреть.

Лейб-медик успокоил его, сказав, что никаких угрожающих симптомов нет, но все же просил принять успокоительные капли и прилечь.

Отпустив лейб-медика, царь распорядился приготовить ужин на две персоны и прилег на диван. Полежав, он поднялся, перед трюмо поправил поредевшие волосы, привычным жестом закрутил нафабренные усы и стал ходить по ковру, прислушиваясь к каждому звуку за дверью.

Вот послышались голоса, шаги, дверь распахнулась, и в спальню, обгоняя Адлерберга, вбежала высокая, стройная женщина с глазами газели.

– Катя! – радостно воскликнул царь и бросился целовать ее холодные, румяные щеки и миндалевидные с поволокой глаза.

На другой день в 10 утра во дворец были вызваны наследник-цесаревич, председатель комитета министров старик Валуев, министры: двора, военный, внутренних дел и шеф жандармов. Царь проводил совещание при закрытых дверях. Обсуждался вопрос о расследовании злодеяний и принятии эффективных мер к искоренению крамолы. Высказывалось много различных предложений, но царь не слушал. У него болела голова…

В половине первого совещание было прервано. В час в большой церкви состоялся молебен, а после – импровизированный выход, на котором присутствовал «весь свет»…

На следующий день совещание продолжалось, но царь опять был не в духе и ничего не желал слушать.

Старик Валуев настаивал на усилении полиции, не считаясь с затратами. Цесаревич предложил создать Верховную следственную комиссию с особыми полномочиями, с сосредоточением в ее руках всей государственной власти.

Царь резко прервал его:

– Достаточно! Я такую комиссию не утвержу. Совещание считаю закрытым.

Все разъехались с тяжелым чувством, а утром 9 февраля были снова собраны во дворце.

Царь на этот раз выглядел спокойней. Он поднялся и ровным металлическим голосом заговорил:

– Господа, отныне мы утверждаем Верховную распорядительную комиссию по охранению государственного порядка и общественного спокойствия. Начальником Верховной распорядительной комиссии с чрезвычайными полномочиями нам было угодно назначить героя Карса и Эрзерума графа Михаила Тариеловича Лорис-Меликова.

Собравшиеся встретили это известие с окаменевшими лицами. Для многих оно было тяжелым ударом. Созданием Верховной комиссии практически устранялись Санкт-Петербургское губернаторство и сам генерал-фельдмаршал Гурко; на нет сводилась роль министра внутренних дел Макова; изолировалось и подчинялось комиссии Третье отделение, а его начальник шеф жандармов генерал Дрентельн вынужден был подать в отставку. Утверждением этой комиссии царь избавлялся от неугодных ему сановников.

Выдвигая в диктаторы ловкого правителя Лорис-Меликова, прославившегося в Харькове, в бытность генерал-губернатором, «умеренностью мер», царь надеялся, что он сумеет, не ссоря его с либералами, принять крутые меры по искоренению крамолы.

Создание Верховной комиссии взбудоражило столицу. Либерально настроенные люди говорили, что граф поведет политику «волчьей пасти» и «лисьего хвоста».

Всем было ясно, что царь решил спрятаться за спину героя Турецкой войны и его руками жестоко расправиться с революционерами.

Глава третья

1

Часа в три пополудни Кибальчич вышел из редакции журнала «Слово», где сотрудничал, переводя статьи с иностранных языков, и, осмотревшись, пошел на Невский.

Еще утром он наметил побывать в знаменитой аптеке Ферейна: надо было приискать некоторые химикалии, инструменты и приборы для новых опытов.

В аптеке толпилось довольно много разнообразного люда, и он, не привлекая к себе внимания, отметил в памяти все, что следовало купить. Закупки должны были сделать другие люди, по частям, чтоб это не вызвало подозрений.

Постояв еще некоторое время у витрин, он купил порошки от головной боли, градусник и вышел на улицу.

Несмотря на послеобеденный час, Невский был многолюден, и Кибальчич поспешил свернуть в глухие улицы.

Он несколько раз останавливался у тумб с афишами, незаметно оглядывая улицу. Ему казалось, что на другой стороне улицы человек с поднятым воротником и закрученными усами не спускает с него глаз. Кибальчич свернул за угол и, юркнув в знакомое кафе, сел в глубине зала напротив окна, зорко следя за улицей. Человек с поднятым воротником не появлялся. Спросив яичницу и кофе, Кибальчич подкрепился и вышел из кафе. Вокруг никого не было. «Ну, значит, мне показалось», – подумал он и, успокоившись, пошел домой.

А между тем человек с поднятым воротником, остановив проезжавшего мимо извозчика, оказался у дома Кибальчича раньше, чем туда можно было дойти пешком. Как бы мимоходом он оглядел двор, но, подойдя к дому, вошел не в тот подъезд, где жил Кибальчич, а в соседний. Оттуда хорошо была видна арка ворот и окно комнаты Кибальчича.

Время тянулось медленно. Через двор, разговаривая, прошли женщины с корзинами. Сивая лошадь, понукаемая бородатым седоком в тулупе и валенках, ввезла воз дров. Потом, словно из-под земли вынырнул старик татарин с мешком за плечами и хриплым голосом закричал: «Старье бе-рем!» Услышав его крик, из подвала вышел рослый краснощекий дворник в белом фартуке и погрозил метлой. Татарин, что-то бормоча, ушел. Снова стало тихо, безлюдно.

Но вот под аркой заскрипел снег и показался человек в длинном пальто и барашковой шапке. Незнакомец узнал Кибальчича и еще некоторое время стоял, наблюдая за окном напротив. Но вот в окне загорелся свет. Незнакомец вышел из укрытия и, быстро осмотрев двор, устремился в подъезд Кибальчича.

Услышав два тихих и один громкий звонок, Кибальчич вышел в переднюю: так звонили только товарищи по партии. Но, открыв дверь, он попятился: перед ним, в надвинутой на глаза шапке, стоял человек с поднятым воротником, с закрученными усами.

– Что вам угодно? – спросил Кибальчич, овладевая собой.

Человек, войдя, затворил дверь и, сорвав шапку, улыбнулся.

– Не может быть! Саша! – изумленно воскликнул Кибальчич, узнав Михайлова – друга и соратника по партии, с которым был знаком еще в Новгород-Северской гимназии.

– Я, собственной персоной! – весело сказал Михайлов, протягивая руку, – Ты один?