Анатолий Александров - Следопыт Урала Страница 8

Зуев продолжал стоять, сжимая в руках пистолет. Собачья стая так же внезапно, как и появилась, ринулась в сторону оврага. Вслед ей прозвучал еще один залп.

Отъехав несколько верст от опасного места, устроили привал.

— Ай, шайтан, ай, шайтан, — сокрушенно качал головой Гайнан, смазывая дегтем раны на груди своего иноходца, — совсем собака зверем стал, чуть коня не кончал.

— Вот тебе и волки, — зло усмехнулся Никифор.

Ксенофонт молчал, не подавая вида, что заметил, как Василий испугался, выскочив из кибитки. А Василий, чувствуя себя неловко, спросил:

— Откуда столько собак? И злые...

— Собачий яр проезжали. В него раньше падаль сваливали: мор у нас на скотину был, — пояснил Никифор, — собак и развелось. Теперь от голода одичали, остервенели, вот и нападают на обозы. Жалко саблю о собаку опоганил, — продолжал Никифор, чистя о дерн вороной клинок, — сабля-то боевая, от отца досталась.

К вечеру благополучно достигли места ночлега. Василию еще казалось, будто все видели его растерянность. С вечера он отпросился у Палласа с Гайнаном в лес. Тот обещал показать, как башкиры добывают мед диких пчел.

Гайнан и Василий выехали в горы утром рано, когда лагерь еще спал. Отъехав от дороги немногим более версты, путники, стреножив лошадей, пустили их пастись.

Гайнан склонился над цветком, ловко поймал пчелу. Потом, выдернув из своей ярко расшитой обуви красную нитку, прикрепил к пчеле и отпустил ее. Пчела медленно поднялась и полетела. Яркая ниточка, прикрепленная к ее лапке, была далеко видна.

— Айда! — позвал Гайнан Василия и побежал вслед за пчелой. Пока бежали по поляне, было легко. Но вот пчела влетела в лес, и тут уж потребовались проворство и ловкость, чтобы не отстать, не потерять ее из виду. Как ни старался Василий, но отстал от Гайнана. Догнал его на маленькой поляне.

— Где? — спросил он Гайнана, едва отдышавшись.

— Вот, — показал тот на высокую сосну. В верхней части ее, там, где начинались ветви, темнело небольшое дупло.

— Пошли дальше! — сказал Гайнан.

— Как пошли? А пчелы?

— Пчелы есть, мед есть, но и хозяин есть, — показал Гайнан вырубленный на коре сосны знак.

— Это Бизбулатов род. Его тамга. На коне, на ловушке, на дупле. Нельзя брать, все равно чужой сундук залезать. Мишка лазит — его бьют.

— Почему это дупло Безбулата? Какой Мишка?

— Бизбулат дупло нашел, свой метка поставил. Его пчелы, его мед. Один раз каждый осень приходи половина меда брал, половина пчелам оставлял. Чужой человек не возьмет. Тамга видит. Медведь Мишка тамга не хочет видеть, дупло лезет, весь мед варовал, пчелы пропадал. Мишку учить надо: не ходи чужой мед. Смотри! — Отведя Василия в сторону, указал Гайнан на голый ровный ствол сосны. Василий всмотрелся. Примерно на середине острием вверх с четырех сторон в сосну были вбиты острые ножи.

— На верх Мишка хорошо лезет, быстро, вниз плохо. Лапами дерево крепко держит, брюхом по сосне ползет. Тут ему нож в брюхо. Не ходи чужой мед. Башкир приходи, хороший шкура снимай. Шкура хороша, мясо того лучше.

— Здорово, — подивился Василий.

Скоро друзья нашли новое дупло. Опять на сосне. А на той сосне сучья только у самой вершины.

— Как полезешь? — спросил Василий, поглядывая вверх на черное отверстие дупла.

— Пустяк, совсем пустяк, — отозвался весело Гайнан. — Костер разжигать будем, дыма много надо, пчелок маленько пугать, а то совсем заедят. Ой, злой народ, — засмеялся Гайнан. Собрали сучьев. Когда костер разгорелся, башкирин положил в него толстые смолистые сучки. Они скоро обуглились. Гайнан выхватил головешки из костра и принялся размахивать ими в воздухе. Сизый едучий дым валил от головешек.

— Держи! — сунул он головешки в руки Василию, а сам, заткнув топор за пояс, подошел к сосне. Из сыромятного широкого ремня сделал кольцо, которым обвязал себя и дерево, но не туго. Откинувшись спиной на ремень, уперся в ствол ногами, забрал у Василия головешки. И так полез вверх, передвигая свободной рукой петлю. Добрался до дупла быстро, Василий и глазом не успел моргнуть. Окуривая пчел дымом, он топором расширил отверстие дупла. Пчелы гудели, кружились беспокойно, но дым отпугивал их от Гайнана.

— Кувшин давай! — крикнул он, сбросив конец узкого длинного ремешка. Василий привязал конец к ручке кувшина, и Гайнан, подтянув его к себе, принялся заполнять медом.

Василий отошел в сторону и прилег под деревом. Когда стоишь, трава кажется однообразной. Сейчас былинки оказались на уровне глаз, и картина изменилась. Стебли перепутались, словно лес после бури. Сколько в этих травяных зарослях своих дорожек и тропинок. Вот спешит муравей. А вот у былинки сидит, поводя черными маленькими усиками, ярко-красная божья коровка. Василий обратил внимание на широколистное растение, вырыл его с корнем и стал рассматривать. Когда Гайнан опустился с дерева, Василий спросил:

— Как называют по-вашему? Скотина ест? Для лечения не подходит?

Гайнан ответил. Достав из сумки тетрадь, Василий записал:

«Дикий перец — ягоды, вместо рвотного дают. Женщины, награждая недостаток румян, в бане сими ягодами натирают щеки, отчего они по причине этого соку краснеют и почти рдеют. Мужчины, вынувши зернушки и растолокши оные, принимают вместо слабительного, к чему весьма крепкий желудок потребен. А корни, своею остротою все растения превосходящие, пользуют от зубной боли».

К своим вернулись благополучно, угостили всех свежим, душистым медом.

Снова трясется по пыльной дороге кибитка. Рядом с Василием подремывает всегда угрюмый, неразговорчивый Ксенофонт. Прикомандирован он к экспедиции от музея естественной истории Академии, чтобы снимать шкурки с птиц и зверей, делать из них чучела.

Василий уже знал его трагическую историю.

Ксенофонт любил музыку. К ней пристрастился еще в детстве через отца, крепостного музыканта. Мальчик показал способности, и дирижер склонил честолюбивого графа учить мальчика. Учил сначала сам, потом отправил в Санкт-Петербург. Но старый граф внезапно умер. Приехал наследник, молодой, но своенравный и властолюбивый племянник. И все пошло кувырком. Молодой помещик терпеть не мог музыки.

Музыканты оркестра и артисты домашнего театра частью были распроданы, а остальные рассованы по хозяйству. Отца Ксенофонта перевели в младшие помощники садовника. Из столицы Ксенофонта вызвали обратно в деревню и передали в обучение к чучельнику: молодой граф любил охоту и хотел иметь своего мастера. Со слезами Ксенофонт расстался со скрипкой. Он надеялся, что позднее, скопив денег, сам сможет купить себе скрипку. Обучаясь снимать шкурки, он поранил руку. Рана зажила, но пальцы на левой руке высохли.

Василий понимал Ксенофонта, в душе жалел его.

А кибитка тряслась и тряслась, увозя путешественников в неведомые края.

Никифора позвали в голову колонны, и он во весь опор поскакал туда. Экспедиция подъехала к бугру, через который лениво переваливалась серая дорога. Зуев увидел толпу людей, расположившуюся прямо у дороги, чтобы пропустить вперед путешественников. У людей серые, пропитанные потом и пылью посконные рубахи, взлохмаченные волосы, осунувшиеся суровые лица, сбитые в кровь босые ноги. Василий остановил взгляд на молодом, еще румянощеком парне, с пухлыми губами и льняными волосами под скобку. Рядом с ним темнеет суровое лицо кряжистого старика, устало опустившего большие натруженные руки. Полуоткрыв рот, смотрит на проезжающих парнишка, конопатый, глазастый. Ему все в диковинку.

А вот повязанное платком лицо немолодой женщины. Непосильный труд рано состарил ее. От былой красоты остались только глубокие, задумчивые глаза.

— Переселенцы? — спросил Василий рослого изможденного мужика, стоявшего у телеги.

— Не, — отвернулся тот.

— Приписные мы, милостивец, — ответил маленький лохматый мужичонка, привставая с обочины, — на завод идем на три месяца, лес валить да уголь жечь.

— Издалека?

— Из-под Саратова, батюшка, из-под Саратова, кормилец, — кланяясь в пояс, отвечала сухонькая старушка.

Подъехал Никифор.

Крестьянские телеги кончились. Дорога оказалась пустой, но ненадолго. Перед путешественниками выросли серые фигуры ссыльно-каторжных, закованных в кандалы. Их гнали под конвоем. Обычно обозы приписных крестьян, боясь нападения лихих людей, старались не отстать от каторжных. Те все-таки шли с конвоем.

Каторжане двигались понуро. В потухших глазах покорность, сломленная воля, тоска и усталость. Но вот из-под черной смоли взлохмаченных волос зло блеснули глаза. В них все: ненависть, боль, бушующая сила. Зуев не выдержал, потупил глаза.

Проезжая мимо конвойного, Никифор, склонившись в седле, тихо спросил, показывая глазами на чернявого:

— За что это его?