Арнольд Цвейг - Воспитание под Верденом Страница 8

Немцы снова продвинулись на несколько метров вперед между Тиомоном и Сувилем; французы, однако, продолжают держаться. Теперь немецкая артиллерия бьет по их позициям, а французы в свою очередь — по немецкой артиллерии, чтобы дать передышку своей пехоте. Таковы встречные расчеты фронтов — и Кристоф Кройзинг часто думает о том, что конец всему этому ужасу настанет только тогда, когда последние французы и последние немцы, ковыляя на костылях, вылезут из окопов и начнут резать друг друга ножами, рвать зубами или когтями. Потому что мир сошел с ума: только вакханалией безумия можно объяснить это топтание на месте среди потоков крови, клочьев мяса, хрустящих костей. Когда-то детям в школах внушали, что человек есть существо разумное. Теперь эту истину можно со спокойной совестью похоронить, как наглую ложь, а заодно и тех бородатых господ, которые имели нахальство вдалбливать в головы школьниками «Люби ближнего, как самого себя», «Бог — это любовь», «Нравственный закон внутри нас, и звездное небо над нами», «Сладко и почетно умирать за отечество», «Право и закон — столпы государства», «Слава в вышних богу, на земле мир, и в человецех благоволение». Разве он, (Кройзинг, не был всегда проникнут благоволением? И все-таки он торчит здесь.

Если хочешь полюбоваться широким видом на юг и на запад, не бойся некоторого риска. В каменной ограде, окружающей ферму, Кройзинг нашел впадину — нечто вроде сиденья, которое он называет своей ложей. Разумеется, в короткое мгновение, которое необходимо для того, чтобы добежать до ограды, может бухнуть снаряд. А хоть бы и так! Кройзинг бежит туда, забивается в свое укрытие и, посмеиваясь, переводит дух. Все прозрачнее сумрак безлунной, но ясной звездной ночи; постепенно ухо различает, откуда идет шум боя. Овраги в направлении Дуомона находятся под сильным огнем. Вдоль Пфефер-рюкена — тоже ружейный и пулеметный огонь. На откосе, в деревне Лувемон, красным пламенем вспыхивают и гаснут разрывы снарядов. Внизу пытаются проскользнуть незаметно полевые кухни, зарядные ящики, рабочие команды с мотками проволоки, шестами, шанцевым инструментом — лошади, повозки, люди. Нет, француз уже не экономит снарядов. Вот налево, в долине, вдруг вспыхивают в темноте багровые огненные цветы. Это в нескольких сотнях метров отсюда, где кромешная тьма и где торная полевая дорога ведет в сторону Эрбебуа.

На южной окраине леса Вош, через которую пролегает колонный путь к Дуомону, бушует и пылает цепь маленьких вулканов — вот вспыхивают все новые и новые. А над самым Дуомоном, над головой брата Збергарда и его солдат, беспрерывно стоит густой красный туман. Там — неослабевающий грохот гигантского горна, имя которому Верден. Там растаптывается хребет армий, там над горизонтом вздымаются красные и зеленые огненные шары, — веселый фейерверк, означающий крик пехоты о помощи. Вон изливают мягкий свет и плавно снижаются белые французские осветительные ракеты, в сиянии которых так удобно расстреливать противника. Кристоф Кройзинг хорошо знает их по боям у Шмен-де-Дам, на высоте Ло-ретто, у сахарного завода под Суше: он знает их по всем прелестям кампаний 1914 и 1915 годов, когда Кристоф еще был рядовым пехотинцем и готов был отдать свою жизнь за отечество. Теперь он предпочитает наблюдать, с него вполне достаточно этого места, маленького углубления между разрушенных стен, у которого пищат эти славные крысы. Горизонт, раскинувшийся перед ним огромной дугой, сверкает и горит, озаряется пламенем и снова чернеет. Отдаленность не мешает тому, что вой и грохот боя доносятся до него во всем своем неистовстве и еще более усиливаются от выстрелов собственных батарей. У леса Фосс, у леса Шом, у Вавриля батареи работают в полном составе орудийных расчетов. Полуголые артиллеристы, расставленные цепью подносчики, наблюдатели на деревьях, телефонисты у аппаратов — ночная смена! Он хорошо знает все эти проклятые места, извергающие огонь. Послезавтра, в ближайшем соседстве с его отрядом, будет установлено новое немецкое орудие — оно привлечет ответный огонь французов в эту тихую долину.

Жаль уцелевших еще остатков леса. Жаль каждого человека, который погибнет здесь. Жаль его самого, Кристофа Кройзинга. В двадцать один год ему пришлось познать, что человеческая подлость и инстинкт самосохранения так же беспощадны, как и война, и что труднее вырваться из болота этой подлости, чем из пекла войны. Он прислоняется к разрушенной стене, сгорбившись, подперев руками худые щеки мальчишеского лица, обрамленного растрепавшимися волосами.

Вот как оно выглядит под Верденом, думает Кройзинг. Мало что изменилось в течение этих недель; наши части чуть-чуть продвинулись вперед, но территорию, которую мы заняли, можно сплошь устлать трупами. Та же картина и на Сомме, где такую же комедию разыгрывают с участием французов и англичан. Теперь грохот раздается напротив, на высоте 344; вспыхивает резкое марево красных огней, окутанное белым дымом. Может быть, опасно дольше оставаться здесь; но теперь он пойдет спать уже не в таком безнадежном настроении, как вчера. Тогда он чувствовал себя затравленным этой бандой, которая шпионит за его почтой, перечитывает то, что он пишет отцу и матери. Нет, теперь он опять ожил, полон энергии, и в голове ясно, как никогда. «Они» не учли одного: духа товарищества, еще сохранившегося в армии среди порядочных людей. Завтра или послезавтра опять придет сюда Бертин. Под мундиром, у сердца, уже шелестит листок бумаги: он, Кристоф, написал письмо сегодня, после обеда, своей замечательной автоматической ручкой! Еще несколько дней крайней осторожности — и тогда обходным путем сверху протянется рука сильных мира сего и вытащит его, Кристофа Кройзинга, из этой крысиной норы. Пусть даже боги подали в отставку и разумное руководство миром, по-видимому, заменено работой чудовищного механизма, но все же повсюду в немецкой армии сидят — в одиночку или группами — люди, которые хотят уничтожить несправедливость. У «них» потемнеет п глазах, когда им докажут, что сразу за передовыми позициями начинается подлость, грабеж, измена родине.

Как обильно ложится роса, думает он, вставая с трудом, у него затекли ноги. И как ярко горят звезды! Совершается ли там такое же безумие, как и здесь, на земле? Возможно. Та же материя, тот же дух — и наверху и внизу… Крысы пищат и шныряют в полутьме, точь-в-точь как голодные кошки; завтра надо обязательно пристрелить десяток-другой. Там, на передовых линиях, они разжирели бы еще больше, но им, видно, не хочется покинуть развалины этих конюшен, где они родились.

Усталый, с тяжелой головой, но совершенно успокоенный, Кристоф Кройзинг забирается обратно в укрытие, где храпят его товарищи. В сыром каменном подземелье отчаянная вонь; но от листка бумаги, который он, раздеваясь, ощущает в боковом кармане, струится нежность, помогающая забыть все невзгоды. Складывая мундир и опуская на него голову, как он это делает каждую ночь, Кройзинг — совсем еще мальчик — улыбается в темноте.

Ранним утром французы посылают обычное утреннее приветствие рельсам узкоколейки: грохот разрывов, жужжание осколков, лязг стали, земляные смерчи. Тотчас же баварцы вылезают из своих нор, осматривают повреждения.

— Сразу отхватил два звена. Вот зараза француз, и задал же он нам работы!

Высоко наверху в утреннем тумане парит французский самолет, он исчезает в восточном направлении.

Чудесный летний день, думает Кристоф Кройзинг. Сегодня ему хорошо, так хорошо, как уже давно не было. Голубое небо — так бы и улетел отсюда. Надо бы проверить на станции Хундекееле, не доставлены ли уже вагоны для отправки второго орудия. Он осторожно бежит под гору, возле рельс или прыгая со шпалы на шпалу. Время от времени французы посылают еще дополнительную порцию снарядов — «ратш-гранаты» \ как их называют немцы, они разрываются мгновенно, еще до того, как доносится звук выстрела. Эта часть лощины расположена крайне удобно для артиллерийского наблюдения французов. Но сегодня Кройзинг ничего не боится. Есть своя хорошая сторона в том, что он вынужден был шестьдесят дней подряд оставаться на позиции: волей-неволей запоминаешь наизусть каждую тропинку. Сегодня он впервые снова замечает цветы на краях воронок: лиловый кресс, ярко-голубые васильки и красный цветок дикого мака, похожий на капельку выступившей крови.

В Хундекееле зной дрожит уже над волнистой жестью крыш. Там нет никаких вагонов: значит, сегодня, не будут забирать второе орудие. Жаль. Зато в тени железнодорожной будки расположились отдохнуть полдюжины пехотинцев вместе с младшим врачом. Прислонившись спинами к стене и протянув ноги, они спят сидя, запыленные

1 Ratsch — восклицание, выражающее скорость полета; так в германской армии называли 75-миллиметровые снаряды.

и покрытые глиной. Их скрюченные фигуры выражают сверхчеловеческую усталость; в здании говорит по телефону такой же смертельно усталый лейтенант, которому, однако, надо оставаться на ногах и нести ответственность за команду. Он пытается разузнать, каким образом можно доставить в тыл два пулемета и солдатский багаж. Переговорив, он выходит из будки и, щурясь на яркое солнце, разглядывает унтер-офицера баварца, предлагает ему папиросу, задает вопросы. Он полагает, что следует разбудить людей: чем крепче они заснут, тем труднее будет встать. А пока они торчат здесь, в этой проклятой дыре, надо быть н. а-чеку: в случае обстрела сразу рассыпаться и уйти в укрытия. Их сменили в два часа ночи, они возвращаются с Пфеферрюкена, большая часть пошла обычным путем через Брабант и была уничтожена огнём; лейтенант Маниц и младший врач Тихауэр с самого начала решили, что, когда уже мечтаешь об отпуске, лучше проваливаться из одной воронки в другую и пробираться как придется, чем снова подвергнуться обстрелу тяжелых орудий. Кристоф весело смеется. Пережиты ужасные дни, но теперь, наверно, будет спокойнее. Ведь сражение на Сомме одинаково поглощает внимание и французов и немцев. Солдаты вполне заслужили немного покоя, а теперь у всех только одно затаенное желание — напиться горячего кофе.