Маргерит Юрсенар - как текучая вода Страница 8

Он исступленно молился. За каждой молитвой следовала другая, еще горячее, а затем новый порыв уносил его к третьей. Словно опьяненный, он чувствовал ту особую легкость в теле, которая высвобождает душу. Он ни о чем не сожалел. И благодарил Бога за то, что Он не дал ему уйти без этого последнего причастия. Она умоляла его остаться, но он покинул замок в назначенный день. Он не уронил своей чести, сдержал слово, данное самому себе, и теперь ему представлялось, будто, принеся эту непомерную жертву, он заручился милостью Божией. Чтобы его ничто не отвлекало, он прикрыл лицо ладонями: они еще хранили аромат плоти, которую он ласкал. Ему больше нечего было ждать от жизни, и смерть казалась ему естественным исходом. Уверенный, что смерть его почти свершилась, так же как свершилась его жизнь, он оплакивал счастье, от которого отрекался.

Прихожане встали, чтобы причаститься. Он не последовал за ними. Ведь он не исповедался перед пасхальным причастием: что-то похожее на ревность не позволило ему открыть сокровенное, пусть даже исповеднику. Он лишь подошел как можно ближе к священнику, стоявшему по ту сторону каменной скамьи, — чтобы на него снизошла благотворная сила Святых даров. Солнечный луч коснулся колонны рядом с ним. Он прижался щекой к камню, гладкому и теплому, как тело человека. Закрыл глаза. И снова начал молиться. Он молился не о себе. Смутное, необъяснимое чувство, быть может унаследованное от какого-то безвестного предка-мусульманина, подсказывало: воину, павшему в битве с неверными, уготовано спасение. Он не нуждался в прощении, его должна была очистить смерть, к которой он стремился. Он страстно молил Бога пощадить его сестру. И не сомневался, что его молитва будет услышана. Он имел право требовать этого. Укрыв ее своей жертвой, словно плащом, он вместе с нею возносился в поля блаженных. Да, он ушел, но он не оставит ее. Рана, нанесенная разлукой, перестала кровоточить. В то утро, когда скорбящие жены-мироносицы увидели перед собой опустевший гроб, дон Мигель благодарил жизнь, благодарил смерть, благодарил Бога.

Кто-то положил ему руку на плечо. Он открыл глаза: это был Фернан Бильбас, капитан корабля, на котором он собирался отплыть. Они вышли из церкви вдвоем. На улице португалец сказал ему, что штиль задерживает отплытие галеры и дон Мигель должен вернуться и ждать дома, пока не задует бриз. Дон Мигель вернулся в крепость Святого Эльма, но не забыл привязать к ставням Анны шелковый шарф, который своим хлопаньем предупредил бы его, что поднялся ветер.

Через день, на заре, они услышали, как шарф полощется на ветру. И опять зазвучали слова прощания, опять полились слезы: все повторилось, как бывает во сне. Но на этот раз им уже не казалось, что прощанию не будет конца. 

Прошло несколько недель; в конце мая донна Анна узнала, как умер дон Мигель.

Где-то к югу от Сицилии корабль капитана Бильбаса встретился с алжирским корсаром. После обмена пушечными выстрелами капитан скомандовал на абордаж. Сарацинское судно было потоплено, но корабль-победитель сильно пострадал: снасти были порваны, мачта сломана. Много дней они носились по воле волн и ветра. Наконец их выбросило на песчаный берег, неподалеку от маленького сицилийского городка Каттолика. Но к этому времени большинство тех, кто был ранен в бою, уже умерли.

Крестьяне, быть может, в надежде на богатую добычу, приблизились к разбитому кораблю. Фернан Бильбас приказал вырыть ров и в присутствии викария из Каттолики похоронил погибших. Однако у дона Альваро в этой части Сицилии были обширные земли; услышав фамилию дона Мигеля, крестьяне решили воздать ему подобающие почести и установили гроб с его телом на ночь в местной церкви, а затем отвезли в Палермо, откуда его на корабле доставили в Неаполь. 

Когда дону Альвару доложили об этом, он сказал только: «Это достойная смерть».

И все же он сильно горевал. Его сына от первого брака, еще совсем ребенка, вместе с матерью унесла чума. Это случилось за несколько лет до рождения дона Мигеля. А теперь и второй его брачный союз закончился полным крахом. Он оплакивал не только Мигеля, ему было жаль усилий, потраченных на то, чтобы приумножить и упрочить состояние, которое теперь некому будет передать. Его род пресекся, имя маркиза де ла Серна уйдет в могилу вместе с ним. Нет, он не забудет о своих обязанностях, о своем долге дворянина; но эта смерть, постоянно напоминая ему о тщете всего земного, заставит его еще исступленнее предаваться аскетическому покаянию, еще глубже погружаться в пучину разврата.

Гроб с телом дона Мигеля прибыл на склоне дня, и его временно установили в маленькой церкви Святого Иоанна близ порта. Был июньский вечер, теплый, мглистый и душный. Анна приехала в церковь глубокой ночью, она приказала открыть гроб.

В церкви горело лишь несколько высоких свечей. Увидев у брата на боку зияющую рану, Анна предположила, что ему не пришлось долго страдать. Хотя кто знает? А вдруг это была мучительная агония, на разбитой палубе корабля, среди других умирающих? Даже Фернан Бильбас уже не мог припомнить, как это было. Два или три монаха нараспев тянули псалмы. Анна подумала о том, что это полусгнившее тело и дальше будет разлагаться под крышкой гроба. Теперь он был во власти тления, это вызывало у нее что-то похожее на ревность. Гроб собрались заколачивать. Анна стала думать, какую бы вещь туда положить. Она не догадалась распорядиться насчет цветов.

На шее у нее висел скапулярий из монастыря на горе Кармил. Мигель перед отъездом несколько раз поцеловал эту реликвию. Анна сняла ее и положила брату на грудь.

Маркиз де ла Серна, которого в последнее время народ возненавидел еще сильнее, счел благоразумным не сопровождать гроб в церковь доминиканцев, где должно было состояться отпевание. Тело перевезли ночью, без всякой торжественности. Анна ехала следом в карете. Служанки смотрели на нее с состраданием.

Похороны состоялись на следующий день, в присутствии всего двора. Преклонив колена, дон Альваро неотрывно смотрел на высокий катафалк; под этим помпезным нагромождением драпировок и гербов не видно было гроба; в его голове пронеслись видения, иссушающие, как ветер сьерры, царапающие, как кремень, надрывные, как пение «Dies irae». Он смотрел на пышные княжеские надгробия: в сущности, у них не было иного назначения, кроме как напоминать каждой семье о числе умерших родичей. Весь мир с его соблазнами и утехами казался ему лишь атласным саваном, облекающим скелет. Его сын, как и он сам, приобщился к этой скверне. Дон Мигель, наверно, теперь в аду; дон Альваро с благочестивым ужасом представил, что та же участь ожидает и его самого. Подумать только: за краткие мгновения радости, которую и счастьем-то назвать нельзя, плоть грешников осуждена на вечные муки. Он мало любил сына при жизни, но теперь чувствовал, что между ними возникла более тесная, более таинственная близость, как между людьми, которые грешили по-разному, но испытали одни и те же страхи, одни и те же сомнения, угрызения совести, разочарования. 

Анна стояла напротив него, с другой стороны нефа. Дону Альваро это сверкающее слезами лицо напомнило лицо дона Мигеля в Страстную пятницу, когда сын, на пороге смерти и, судя по всему, на пороге греха, пришел к нему проститься. Некоторые наблюдения, собранные им сейчас воедино, беспросветное отчаяние Анны, обмолвки служанок — все это подтверждало подозрения, которые он раньше гнал от себя. Он с ненавистью глядел на Анну. Эта женщина вызывала у него ужас. Он твердил себе: «Это она убила его».

После одного события враждебность народа к дону Альваро приняла угрожающий характер.

У дона Амброзио Караффы был брат по имени Либерио. Этот юноша, воспитанный на поэтах и ораторах классической древности, решил посвятить себя служению своему отечеству, Италии. После восстания в Калабрии, в обстановке всеобщего брожения, он стал подстрекать крестьян против налоговых чиновников, стакнулся с заговорщиками и вынужден был скрыться. За его голову была объявлена награда; все думали, что он отсиживается в одном из замков своей родни, как вдруг стало известно, что он арестован и брошен в крепость Святого Эльма. 

Наместник был в отъезде. Дон Амброзио Караффа явился к коменданту и попросил отложить казнь. Родственник дона Мигеля сказал маркизу де ла Серна:

— Я прошу только об отсрочке. Либерио дорог мне, как если бы я был его отцом. Ему сейчас столько же лет сколько было Мигелю. 

— Мой сын умер, — ответил дон Альваро.

Дон Амброзио понял, что надежды нет. Дон Альваро внушал ему одновременно омерзение и жалость, и все же он восхищался его неколебимой твердостью. Он восхищался бы им еще больше, если бы знал, что комендант выполняет устный приказ графа Оливареса, — приказ, который впоследствии будет дезавуирован.

 Несколько часов спустя стало известно, что Либерио казнен. После этого дон Альваро стал выезжать из крепости крайне редко — либо в окружении многочисленной охраны, если направлялся в церковь, либо в маске, если его влекли городские увеселения. Однажды его узнали и забросали камнями, после этого он больше не покидал замка. Народ с ненавистью смотрел на крепость Святого Эльма, этот нависший над городом кулак Его Католического Величества.