Антон Дубинин - Выпьем за прекрасных дам Страница 8

Подумай, брат, — строго сказал неотступный отец Гильем у него в голове. Глаза его смотрели из углей костра — темные умные глаза, всегда знающие, что у Гальярда на уме. — Ты любишь мальчика ради него самого, или ты любишь в мальчике себя прежнего, и себя в нем ласкаешь дружбой старшего? Если второе, не привязывай его к себе лживыми узами, ведь он — не ты. Он монах, сердце его рождено для Господа и успокоится только в Нем, сыны человеческие этого не заменят. Как никогда не пытался заменить я — для тебя.

Его сердце лучше моего, брат-инквизитор, возразил Гальярд чернеющим углям и запнулся на середине байки. Он не станет завистником — он им уже не стал. Он не будет искать в мире людей для себя. Каждому из нас иногда просто нужен брат. Ecce quam bonum, и так далее.

— Спать, брат, комплеторий — и спать, — обратился он к Антуану, перехватив юношу на середине зевка. — Как луна поднимется, мы поднимемся вместе с ней, а это не так уж нескоро.

Антуан, казалось бы, только закрыл глаза — а его уже тормошили: не за плечо — Гальярд в темноте промахнулся — а за втянутую в плечи голову. Костерок давно прогорел, в виноградарском домике стало холодно, юноша во сне скрутился в узелок под черным плащом — и теперь нехотя расставался с нагретым местечком на деревянном топчане. Гальярд уже был на ногах, зажег свечу, потягиваясь, на ходу надевал пояс. Длинная тень Гальярда потягивалась на стене. Из-за неплотно прикрытой двери тянулся холодок.

— Заутреню — и в путь, братец Антуан, Господь ждет нас в Пруйле, — все тем же, вчерашним голосом сказал наставник, и зевок его подопечного сам собой перешел в широкую радостную улыбку. Все это была правда. Гальярд — друг ему, Гальярд — брат. Еще счастливый-пресчастливый, Антуан склонился над раскрытым на топчане бревиарием, грея руки в рукавах хабита. Deus, in adiutorium meum intende.[5]

Луна стояла высоко — недавно пошедшая на убыль Пасхальная луна, яркая и синяя. «Луну и звезды создал для управления ночью», бормотал Антуан, при всей боли в неотдохнувших ногах подпрыгивая на ходу, чтобы не мерзнуть: какие ж обмотки в апреле… Влюбленный соловей заливался в темных придорожных кустах, от длинного Гальярда дорогу прочерчивала длинная лунная тень. Однако там, куда шли два монаха, темно-синий звездный край небес уже начинал светиться перламутром: время зари.

— А правда, что Магистр разрешил братьям уйти из Пруйля и оставить сестер одних? — выдал Антуан тревожный слух, как-то криво дошедший до него через третьи уста. Гальярд скривился — это было слышно по его голосу, притом что лица идущего впереди не разглядеть.

— Глупости, брат. Даже и в дни жесточайшего кризиса Пруйля это не касалось. Да, Папа освободил братьев от заботы о некоторых монастырях сестер — но Пруйль всегда был и оставался колыбелью Ордена, и всего-то пару лет назад магистр Гумберт выпустил для него новый Устав! Когда братья — сам выбирай, сочувствовать им в этом или же порицать — просили избавить их от заботы о сестрах, все Папы от великого Григория и до Иннокентия им отказывали относительно Пруйля и Рима — оснований самого нашего отца. Так что наше приорство в Пруйле стоит как прежде, — усмехнулся приор, — и нам с тобой там найдется местечко на день, подходящее местечко среди тамошних братьев. И кровать тоже, а при удаче даже две.

— А вы, отче… наверное, очень любите Пруйль?

— И отец Гильем очень любил, — невпопад ответил Гальярд, меряя шаги. На самом деле ноги у него тоже сильно устали — даже больше, чем Антуановы: возраст давал себя знать. Но нужда в Пруйле была сильнее нужды в отдыхе. — Совсем я загнал тебя, брат? Ничего, потерпи еще немного… там хорошо отдохнем. Уже к ноне на месте будем, а если повезет — то и к сексте. А еще, — снова улыбка через плечо, — я тебя познакомлю с одним своим другом. Со своим… очень старым другом.

Белая монастырская крепость среди зеленых и золотых полей Лораге запела колоколами двух церквей, Марии и Мартина — брат Гальярд не ошибся — как раз в шестом часу. А еще чуть позже показалась из-за Фанжойского крутого холма райским островом.

Старые глаза Матушки улыбались. Таких спокойных и чистых глаз Гальярд никогда не видел, ни у кого другого. Светлые, даже не серо-голубые — от старости уже бело-голубые, если можно так сказать; но такие ясные, умные… Видящие больше, чем порой хочется показывать.

— Здравствуй, сынок, здравствуй, инквизитор веры, — старенькая сестра Катрин протянула сквозь решетку руку, которую Гальярд с нежностью заключил в свои широкие ладони. Сколько ей лет? Если в сорок третьем было за полвека, значит, сейчас почти что семьдесят. Худая рука в синих жилах была великолепной формы — еще легко можно было догадаться, какими аристократичными некогда выглядели ее длинные пальцы, теперь слегка искривленные артритом, но все еще прекрасные. — Так рада видеть тебя! И молодого брата тоже. Который это из тех, о ком ты рассказывал? Аймер?

— Антуан из Сабартеса, — Гальярд выглядел точь-в-точь как гордый молодой отец, демонстрирующий старушке матери своего отпрыска. — Брат Антуан! Будьте знаком с Матушкой Катрин, моей… наставницей и давним другом.

— Какая я вам наставница, тулузский приор, полноте! Да и никакая я уже не матушка, разве что негодная бабушка, — засмеялась та, довольно беззубо засмеялась, и Антуан почувствовал даже некое постыдное смятение — неужели к этой маленькой старухе и стремился Гальярд так отчаянно, ее так хотел видеть? — Настоятельница у нас уже десять лет как преподобная мать Доминика, а я теперь просто сестра Катрин, самая бесполезная персона в Пруйле. Я не шучу, Гальярд, меня сейчас и в ризничие не поставишь — все свечки поопрокидываю! Впрочем, не настолько уж я негодна, чтобы не выпить вина с дорогими друзьями, пришедшими с дальней дороги. — По-девчоночьи улыбаясь, синеглазая бабка поставила на столик у решетки глиняный кувшинчик и круглую чашу. — Из этой самой и отец Гильем пивал, когда приходил говорить с нами о вере и радости!

Она откупорила кувшин, с трудом вытащив нетугую пробку. Напевая притом себе под нос гимн Деве Марии Пруйльской — старый, народный, на окситанском языке — не для богослужений, а так, с друзьями под вино и разговор…

   «Gardo ta famillo,   Biergo de Prouilho,   Tu que sios la fillo   d'en Dious tout puissant»[6], —

и в старом ее голосе вдруг просверкивали молодые, прекрасные нотки. Голос, которым она пела раньше — и которым будет петь потом…

Вино темно-красной струей плеснуло о дно чаши — но матушка Катрин едва удержала тяжелый сосуд: скрюченные артритом кисти ее не слушались. Монахиня умудрилась не разлить вино, поставила кувшин на стол, невольно морщась от боли.

— Вот же какая я стала неловкая, — все так же спокойно улыбаясь, призналась она братьям. — Давайте-ка я отопью чуть-чуть — мне теперь много не надо, а остальное на вертушку поставлю, вино как есть и чашу с ним, вы себе сами нальете…

И, поймав сострадательный взгляд Гальярда, покачала головой:

— Что ты, сынок, все хорошо. Старость — великая радость: все умаляешься и умаляешься обратно до колыбели. Так и в тесные врата в свое время протиснешься. Наконец-то я нашла повод без особенных болезней среди бела дня лечь в постель и спать, как на руках у кормилицы! И никто ведь теперь слова не скажет лентяйке.

Скрипнула тяжелая деревянная вертушка, Антуан, не дожидаясь старшего, поспешил снять кувшин и чашу и налить вина. «Кото де Пруйль», монастырские виноградники!

— Наш новый мирской брат, отвечающий за винодельню, понимает в вине немногим меньше святого Иоанна, — согласилась матушка Катрин, глядя, как розовеют от удовольствия лица братьев. — Расскажи же мне, сынок — и вы, брат, расскажите — что у вас в Тулузе, все ли живы? Что в Париже? Как магистр Гумберт, не собирается ли в наши края? И не слышали ль — брат Альберт сейчас где? Сняли с него бремя епископата — или он все стаптывает сабо по тяжким дорогам?

Она интересовалась всем и вся. Подробно расспросила Гальярда про новую учебную программу для братьев — и задавала такие вопросы, на которые и Антуан бы не смог ответить, хотя вроде как посещал по этой же программе лекции не больше полугода назад… Она помнила по именам всех старших братьев Жакобена и особенно смеялась, узнав, что Тьерри стал наставником новициев: «Так ему, так, — приговаривала она, прихлопывая тонкими пальчиками по решетке. — Иначе подумает, что он и впрямь старик! Авраам старше него стал отцом народов, так и юноше Тьерри — пусть даже он стал отцом раньше, чем меня впервые назвали Матушкой — будет полезно побыть молодым среди юных!»

Гальярд рядом с этой худой старушкой и в самом деле становился молодым. Антуан не знал еще, но догадывался, как приятно умалиться тому, кто обычно изнемогает под бременем старшинства. Матушка называла его то сыном, то — вдруг вспомнив о достоинстве священного сана — отцом, но говорила с ним с тою родительской нежностью, которая и самых важных людей умаляет в радости. Антуан чувствовал себя лишним: этим двоим было так спокойно друг с другом, что он все время боялся что-нибудь испортить. Сидел тихонько, пил вино и думал, как сильно матушка Катрин отличается от старух его деревни: глядя на старых монашествующих, понимаешь, какое это стоящее дело даже для земной жизни — три святых обета…