Б. Дедюхин - СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ Страница 8

Тяжко, было послушание, назначенное владыкой Фотием: всё тебе должно быть ведомо, сказал, все извивы душ, их бездны и воспарения. Вникай и различай: духом ли святым воспаряет душа иль соблазнением князя тьмы, отчаяние в бездне падения испытывает иль смерденяе сладкоскверное без желания покаяться и очиститься и стонет притворно, велегласно для пущего совращения невинных. Различай, ещё сказал владыка, кого жалеть, а кого, жалея, наказывать жалом обличения. Обличая же, обличай грехи, к ним будь гневен и непримирим, но не к человеку и слабости его. Слабости помогай стать силой и укрепиться во Господе, ибо Он упование наше и Отец есть превечный. Так мню и прозреваю, ещё сказал владыка, назначено тебе когда-нибудь сделаться духовником человека, чьи грехи и благие деяния будут равновесны, но не вдруг это откроется и понятно будет. Не будут грехи следовать за благими делами или наоборот, но вперемежку, в свитке тугом и малоразличимом. Учись читать письмена, начертанные в душах святым произволением, и те, что намараны слугами сатанинскими, всё человеку позволяющими и в сласть мерзкую его тем ввергающими. Укрощение в себе власти бесовской при той великой без пределов и понуждения свободе, которая завещана нам Иисусом, есть труд тяжкий и богоугодный, труднейший и нескончаемей. Но помни всегда — во всех делах, что, будучи исполнены прегрешений, вразумляем и научаем тех, которые гораздо лучше нас. Этот завет смирения владыка особенно полюбил повторять послед неё время, прилежно перечитывая «Рыдания» преподобного аввы[28] Исайи.

— Просто и ясно, боярин! — возгремел голос митрополита, резко выдернув Антония из задумчивости. — Просто и ясно. Й понятно каждому: престол — от отца к сыну. И вовеки только так, от отца — к сыну.

— Да, владыка! — услышал Антоний дрогнувший голос Всеволожского. — Но буду прям. Не сочти за дерзость сказать, что Юрий Дмитриевич Донской не из одного лишь властолюбия и гнуси бранчливой «копьё вострит». Да, все понимают, что грамотой договорной и твоими внушениями, отче, он умирён с племянником лишь на время. Но он ведь право своё выводит из того же завещания Дмитрия Донского: престол наследует старший 'сын, а если отымет Бог сына, то наследует младший сын, то есть именно он, Юрий Дмитриевич. И многие найдутся охочие с его доводами согласиться.

— Но Бог не отнял сына! — возразил Фотий решительно. — Не отнял! Сын Донского властвовал тридцать лет, и сын Василий его ныне наследует, взойдя в возраст, к правлению способный. От отца к сыну и никаких дядьев! Дядьев-то впредь может появиться что грибов на поляне. Опять почнут друг перед дружкой первенство доказывать, опять пойдёт пря родственная с пролитием крови, опять ослаба и упадок.

— Истину говоришь, владыка! — Голос Всеволожского стал печален.

— Только прямое наследие престола через старшего сына повторил митрополит. — И татар к тому приучить. Не вечно к ним за ярлыком ездить.

— Пока слабы мы, будем ездить, — вставил боярин. — Вот поезжай так, чтоб последний раз. Им ведь в Орде всё равно, кто княжит у нас. Кто больше заплатит, тот и великий князь. Кто больше за-пла-тит, — раздельно повторил Фотий.

Замолчали. Думали. Ущупывали друг друга сердитыми взглядами. Хоть и гневался владыка, но в душе был доволен, что осмелился Всеволожский напомнить тёмное место в завещаний Донского. Оно должно быть разъяснено. Раз и навсегда. И разъяснено поступком — посажением на престол с боярского согласия юного князя Василия. В урок и закон всем будущим поколениям. Чтоб иному впредь не бывать.

Голос боярина вновь сделался ровным, без волнения и сомнений:

— Предки мои Всеволожи верой служили ещё Дмитрию Ивановичу. А я, раб недостойный, ничем ещё славы моего боярского рода не умножил. Но бывал я не раз в Орде, многих мурз знаю, и к хану самому вхож был… Сумеем мы с Василием Васильевичем доказать, что воля царская допрежь всего должна браться в расчёт, ею и только ею утверждено завещание Василия Дмитриевича, отдавшего великое княжение сыну своему. Василий Васильевич один только государь законный, живот за него положу.

— Верю, Иван Дмитриевич! Как можно неупустительнее готовься к поездке в Орду, а я молюсь за вас Пречистой. Мы с тобой сомысленники. Помоги, Господь, всё управить по воле Твоей милосердной.

Когда Всеволожский ушёл, Антоний, до этого не проронивший ни слова, разрыдался.

— Что ты, чадо? Успокойся! Скажи, как на духу, что с тобой?

— Тяжко, отче. А более того, страшусь остаться одному без тебя. Прости мне уныние моё, грех великий.

— Как одному? — улыбнулся Фотий.- A Бог? Иже везде сый и вся исполняли? А? Крепись. Ибо многое предстоит ещё в сердце принять и в огне любви переплавить. Помни, всё, что при тебе говорится, потщись разумом воспринять и слушай, как согласуется оно с тем, что глаголет нам Дух Святый.

— Но, отче, как умом объять переход в жизнь вечную, с коего ты начал? — Слёзы опять потекли у Антония, замочив даже рясу пятнами.

— Так ты всё об этом сидел тут думал? — опять улыбнулся Фотий. — А я-то надеялся, ты хитростям государственным научаешься. Тебе кого же сильнее жаль: меня аль себя?

— Не знаю, святитель. — Антоний крепко вытер глаза рукавом.

— Пускай это будут последние твои слёзы: слёзы слабости. Многие в будущем восплачутся перед гобой, возрыдают о бедах и грехах своих. Но твои слёзы пусть отныне исторгнется лишь на молитве пред лицом Всевышнего, если пошлёт Он тебе слёзный дар.

Антоний кивнул кротко, как наплакавшийся ребёнок.

— Разумение же тайн Божественных, что должны будем переселиться с земли, на коей живём пришельцами, то будучи рабами Христовыми, хотя и грешными, мы только благодарим за глубину промысла Божия, неизречённую пучину человеколюбия Его, что не внезапно изымает Он свои создания, а даёт приготовиться к христианской кончине е чистым покаянием и исповеданием… Знаю, как близок день, когда призовёт Он меня…

— Но как можно знать то, что только Всевышнему Господу ведомо?

— Чадо Антоний! О страшном вопрошаешь ты меня. По Божьему благоволению увидел я лицо, какого никогда не видал, услышал глаголы, которых никогда не слыхал. После этого я начал видеть то, чего доселе не видел и чего не видят другие, слышать то, чего не слышал раньше и чего другие не слышат. Бесконечна моя благодарность Господу за то, что позволил мне оставить преемникам моим Русскую Церковь умирённою и воссоединившуюся под властью одного иерарха. Кабы ещё междоусобие упредить…

— Ты печёшься о нас, грешных, остающихся жить, а сам… к смерти приготовился.

— Не мной сказано: к смерти готовься, а рожь сей.

— Это если другому говорить. А каково самому себя присоветовать?

— А самому себе ещё легче, потому что смерть существует только для тех, кто остаётся жить тут, на земле. Только для них моя смерть несчастье, я же готовлюсь переселиться в жизнь вечную и в оставшиеся дни стражду за тех, кого погибающими оставляю.

— Что же, значит, не страшно умирать? — с надеждой вопросил Антоний.

— Памятование смерти есть каждодневная казнь, она не может быть не страшной. Но когда наступает час успения[29], то она уже не казнь, но праздник!

— Тот день был дождлив и холоден, подобно осеннему.

Деревья стояли, отяжелев намокшими ветвями. К вечеру всё-таки вышли прогуляться в монастырский сад, что тянулся вдоль кремлёвской стены. Безлюдно было и тихо в предзакатный час. Мокро пахло скошенной в рядки травой, а кое-где на полянах уже гнездились свежесметанные стожки.

Время от времени, владыка шевелил посохом под кустами:

— Беспременно тут грибы должны быть. Чуешь, Антоний? Где-то они близко прячутся. Грибным духом как бы наносит? Нет?

Сутулый высокий Антоний незаметно с тревогой и болью часто взглядывал на владыку, спрашивая себя: а вдруг это последний раз? Он теперь часто так спрашивал. Душа его не хотела, не могла смириться с близкой разлукой, с её неизвестностью.

— Промокнешь, владыка, смотри, остудишься, — заботливо остерегал он Фотия.

Тот не слушал, всё ковырял землю, а то вдруг и вовсе пропал из виду за густыми деревьями; Антоний побежал было в одну сторону, в другую, страшась позвать его: уж не случилось ли? И вдруг увидел его лежащим в разворошённом стожке сена. Кинулся к нему на ослабевших ногах и тут же увидел, что владыка тихо, лукаво смеётся;

— Потерял меня? Испугался, чадо, а?

Антоний тоже засмеялся с облегчением, радостно, бросился в мягкость сена с другой стороны стожка. Наступил краткий странный миг забытья, когда, казалось, время перестало быть, и лишь тишина полнила собою всё вокруг. Светлые капли медленно и редко падали с листьев. Дождь прекратился, только тучи, алея подожжёнными краями, низко клубились, то мрачнея сизой чернотой, то вспыхивая от пробивающихся сквозь них лучей.