Ника Батхен - Ясный сокол. Повести и рассказы Страница 8

– Мужик! Мужик в бане! – заблажила Людка, прикрывая веником тощие прелести.

– Пошел отсюда …, ты …!!! – рявкнула мощная Ольга.

Ошарашенный Вениамин схватился за голову – для него, как для всякого Нижнего люда, русский мат был непереносим. Под пальцами он ощутил голую мокрую лысину с налипшим дубовым листом. Шапки не было. ВИДНО! По полу прогремел таз, мочалка обидно шлепнула по лицу. Бабы с вениками наперевес наступали словно княжьи полки с развернутыми знаменами. Хрюкнув от ужаса, Вениамин пулей выскочил во двор и заметался между пристройками. Заквохтали куры, загоготали гусыни, заругался кобель Кусай, коза Манька покачала рогатой башкой – безобразие, мее…

Подвальное окошко по счастью оказалось открыто, банник скатился в подпол и притаился между тугими мешками с картошкой и бочонком капусты. Ох, хороша была капуста у Деда, с чесноком, яблочком и смородиновым листом, ох, хороша! Не удержавшись, Вениамин запустил в бочку лапу, вкусно захрустел и причмокнул. Ухмыльнулся, стряхивая склизкие ленточки с пегой поросли – на то у мужика и борода, чтобы капусту собирать. И тут же поник. Шапка пропала, как не бывало, как не шили её из мышиных шкурок, котовьих усов и змеиной кожи, как не полоскали в майской росе, не щекотали русалку, пока мокрохвостая не плюнула на тулью. А что ж за банник без шапки? Сплошная видимость!

Вчера ещё шапка была на месте. Ввечеру, но до заката, как подобает, баньку растопил сам Дед, попарил внуков, крепыша Сашка, ябедника Ваньку и малыша Мотьку, потом долго нежился сам, поддавая до полного изумления. Третьим паром помылась вдовая баба Паня – сил топить баньку самой ей уже давно не хватало. На четвертый Вениамин созвал гостей. Осень перевалила за середину, неделя-другая и из деревни в город потянутся молодые, до весны позакрывают дома. Нижний люд попрячется по закутам, завалится спать до апреля. На все Коськово останется пять печей, не считая Деда. Надо ж погулять напоследок. Вот и собрались добрые соседи.

Первым прибыл домовой Кондрат Пафнутьич, патриарх, принесенный в деревню ещё прабабкой Деда, честь по чести, в новом валенке. Вениамина он не особенно уважал, кликал Веником и при случае норовил уязвить, где словцом, а где и мелкой пакостью. Приходилось терпеть – без домового изба не стоит.

Толстобокий Егорий Афиногеныч был моложе Кондрата, но не в пример спокойнее и мудрее. И избушку свою он не просто берег – пестовал, выкладывая мхом каждую щелку, замазывая смолой трещинки, отгонял болезни и дурные сны от хозяев, с самим Злосчастьем схлестнулся однажды и выставил за околицу.

Обдерихи Лукерья, Матрена и Акулина давно уже жили вместе, в баньке у бабы Зины, ядовитой ругательницы, развеселой частушечницы и самой бодрой из местных старух. Втроем, в очередь, следили за банькой, бдили, чтобы хозяйка не угорела спьяну и не обожгла пятки, лихо отплясывали «барыню», заплетали друг другу седые косы и хихикали, шепча друг другу что-то на ушко. И на праздник банницы явились втроем, кое-как дотащили огромный пирог с краденым творогом.

Как по-людьи окликали огромного, с семилетнего парня ростом, банника, уже не помнили – для соседей он давно стал Остывайлой за привычку выпустить пар в самый неподходящий момент. Был он угрюм, озоровал не в меру, и, как шепотом передавали друг другу Нижние люды, уморил в _ту_ войну не одного иноземного любителя русской баньки. Сам Остывайло помалкивал и вспоминать не любил. Зато рябиновые, брусничные и клюквенные настойки делал выше всяких похвал – за что и зван был в честную компанию.

Домового Федота Титыча давно уже не видали в людьем обличье. С тех пор, как сгорела его изба, а сам домовой сильно обжегся, выводя из огня хозяев, бедолагу как подменили. Он поселился в гостевой пристройке на подворье у Деда, кое-как поддерживал порядок в своей халупе, бродил по дому то котом то ежом и почти не разговаривал. На посиделки его звали из жалости, как и овинницу Басю – та молчала давно и сновала по закутам здоровенной седой крысой.

Нахальный Лелик явился сам – его бы может и не пригласил никто, но домовенок нутром чуял дармовую снедь. Он был самым молодым людом – десять лет назад его привезли из города в чемодане. Сперва не замолкал «а вот у нас в Санкт-Петербурге», «а бывали ли вы в Эрмитаже», «а читали ли вы Чайковского». Потом пообтерся, поумерил гонор, отпустил редкую бороденку – глядишь ещё полвека и степенным людом станет, порядочным домовым.

Остальные соседи остались дома – кто хлопотал по хозяйству, готовясь к долгим морозам, кто жил бирюком и не искал общества. Чай не проводы Лешего, не пора ещё собираться всей громадой к осенней братине. Но и так неплохо повеселились. Попарились от души, нахлестались дубовыми вениками, умылись можжевеловой водицей, побултыхались в тазах. Ну и выпили, и закусили, куда ж без закуски-то. Щедрый Вениамин выкатил кадушку маринованных рыжиков. Пафнутьич, загодя пошуровав в печи, натомил горшок дивной перловки – зернышко к зернышку, как жемчуга, политые золотым маслицем. Афиногеныч разжился домашним хлебом и сладкими пряниками. У Федота с лета остались запасы сушеных ягод – вот и вышел густой кисель. Гордый Лелик приволок сыр в золотой бумаге, долго хвастался редким вкусом и чудным запахом, а как развернули – ба, сыр-то протух и как есть плесенью изошел. Только Бася, хищно поводя крысьим носом, отведала городское лакомство.

Настоечки после бани разгорячили кровь, у людов заблестели глазищи, залоснились физиономии. Упрямца Пафнутьича пришлось поупрашивать, без посулов и лести старичок за гармонь не брался. Но как взял, как пробежал корявыми пальцами по кнопкам:

Ох, ты, сукин сын, камаринский мужик,

Задрал ножки та й на печке лежит.

Лежит, лежит та й попорхивает,

Правой ножкою подергивает…

Загудела славная банька, заскрипели полы, задрожали по стенкам веники – лихо, лихо отплясывал люд. По-городскому выкручивал ноги Лелик, богатырь Остывайло, подбоченясь, пошел вприсядку, обдерихи плыли лебедицами, скинув каждая лет по сто, даже Бася притопывала в углу. Счастливого Вениамина носило от одной стенки к другой – ради жаркого пляса он и собирал гостей, чтобы потопотать вволю, покружиться вьюном, покрутить развеселую обдериху, чмокнуть в морщинистую, пахнущую смолой щечку – ах, краса моя, краса!

Из-за бабы и вышла конфузия. Кокетка Матрена прилипла к Лелику как банный лист, рисовала восьмерки задом, подмигивала и облизывалась. Мрачный Остывайло глядел-глядел, а потом не мудрствуя лукаво, врезал нахалу в ухо и дернул обдериху к себе. Лелик взвыл словно мартовский кот, подпрыгнул, махнул ногой и хотел было заехать соседу в челюсть, но поскользнулся и шлепнулся на Федота. Тот спросонья куснул агрессора за что ближе лежало – и завертелась куча-мала. Бестолково маша руками, Вениамин сперва пытался утихомирить честную компанию, но вскоре чей-то кулак расквасил ему нос, а чья-то лапа наступила прямиком на мозоль. Банник рассвирепел. Угугукнул, выпучил глазищи, надулся, поднял разом все шайки с тазами и облил с потолка водицей несносных драчунов. Ох и визгу тут было, ох и шуму. Бранясь и отряхиваясь, гости похватали свои бебехи и разбрелись по домам. Лужи и мусор остались на долю Вениамина. Но и бутыль с драгоценной настойкой на княженике, янтарной на вид и осенне-терпкой на вкус, в суматохе оставили под скамьёй. Так что после приборки баннику нашлось чем залить обиду. Так разлакомился, что прикорнул на скамье, укрывшись вениками, а дверей-то не запер. И протерял свою шапочку, дурень сивобородый, проспал как есть.

Вспомнив про потерю, Вениамин тоненько завыл. Банник без шапки-невидимки что домовой без ухвата или леший без своих жабонят. И не купишь её, не попросишь, не сошьешь просто так. Чтобы выслужить шапку, молодому баннику надлежало не один год походить в подручных у старого. С вечера до утра носить воду, прибирать в бане, ворошить угли, собирать целебные травы и сушить их на чердаке, привечать добрых людов и гонять всякую нечисть. Ни сна, ни отдыха – хозяин знай себе дремлет на теплой печи, а работник трудится, не покладая лап. А огрызнешься, заворчишь – вдвое больше в подручных ходить придется. И ведь нужно ещё сговориться с десятком мышей, обменять на что-нибудь старые шкурки, подергать котов за усы, найти в лесу сброшенные змеиные кожи, подыскать доброго скорняка, чтобы скроил и сшил шапочку… И лишь потом можно присматривать свою баньку, заселяться, вести хозяйство.

А без шапки никуда. Невместно Нижнему люду человекам на глаза попадаться, позорно это и против закона. День пошуршишь, два по углам попрячешься, на третий опять углядят. Уходить придется. А кому банник без бани нужен? Так и одичать недолго, котом стать как Федот Титыч, псиной или кролем, а то и вовсе жабой противной. Ой, беда моя беда, отворились ворота…