Стефан Цвейг - Мария Антуанетта Страница 80

Конституция принята, кризис, казалось бы, преодолен. Революция стала законом, волнения приобрели застывшие формы. Наступает несколько дней, несколько недель обманчивого благополучия, иллюзорной эйфории, ликование переполняет улицы, воодушевление – Национальное собрание, театры гремят от бурных рукоплесканий. Но Мария Антуанетта давно уже утратила наивную, непосредственную веру своей юности. "Как жаль, – вздыхая, говорит она воспитательнице своих детей, вернувшейся во дворец из празднично освещённого города, – как жаль, что такое прекрасное зрелище может оставить в наших сердцах лишь чувство печали и беспокойства!" Нет, слишком часто заблуждавшаяся, она не желает новых разочарований. "Всё на первый взгляд спокойно, – пишет она Ферзену, другу своего сердца, – но это спокойствие висит на волоске, и народ остался точно таким, каким был всегда, каждый момент готов он к любым ужасным поступкам. Нас уверяют, что он за нас. Я не верю этому, и меньше всего тому, что это относится ко мне лично. Я хорошо знаю цену подобным уверениям. В большинстве случаев за это приходится расплачиваться, и народ любит нас лишь до тех пор, пока мы пляшем под его дудку. Невыносимо, если так будет продолжаться и далее. В Париже ещё менее безопасно, чем прежде, так как нас уже привыкли видеть униженными". Действительно, переизбранное Национальное собрание, к разочарованию королевы, по её мнению, "в тысячу раз хуже, чем прежнее"; так, одним из первых постановлений оно лишает короля права именоваться "величеством". Через несколько недель руководство переходит к жирондистам, совершенно открыто высказывающим свои симпатии республике, и священную радугу умиротворения быстро заволакивают вновь появившиеся тучи. Опять разгорается борьба.

***

То, что положение короля и королевы резко ухудшилось, они приписывают не революции, а прежде всего поведению своих родственников. Граф Прованский и граф д'Артуа свою главную квартиру разбили в Кобленце, откуда они ведут открытую войну против Тюильри. Им безразлично, что их брат из–за затеянной ими игры рискует жизнью. Им на руку, что, находясь в безвыходном положении, король принял конституцию: купленные ими писаки высмеивают Людовика XVI и Марию Антуанетту за трусость, принцев же, сидящих в полной безопасности, представляют как истинных и единственно достойных защитников идеи королевской власти. Напрасно Людовик XVI просит и уговаривает своих братьев, да он даже приказывает им вернуться, чтобы не было причин к обоснованному недоверию народа. Охотники до наследства вероломно утверждают: это–де не истинное волеизъявление пленённого короля – и предпочитают оставаться в Кобленце, на безопасном расстоянии от французской границы; нимало не подвергаясь какому–либо риску, они разыгрывают из себя героев. Мария Антуанетта дрожит от ярости, трусость эмигрантов выводит её из себя: эта "презренная порода – всё время они объявляли, что преданы нам, а на самом деле делали и делают нам одно лишь зло".

Она открыто обвиняет родственников мужа, именно "их поведение поставило королевскую семью в то положение, в котором она сейчас находится". "Но чего же они хотят? – спрашивает она гневно. – Чтобы уклониться от исполнения нашей воли, им удобно утверждать, что мы не свободны (что, разумеется, справедливо) и поэтому не смеем сказать то, что думаем, и что, вследствие этого, они всегда должны действовать противоположно нашим высказываниям". Напрасно умоляет она императора, чтобы он сдерживал принцев и других французов, находящихся вне страны. Граф Прованский опережает её посланника, убеждая всех, что приказы королевы подписаны ею "под давлением", и повсюду у военных партий он находит одобрение. Густав Шведский возвращает Людовику нераспечатанным письмо, в котором тот сообщает о принятии им конституции; ещё более оскорбительно высмеивает Марию Антуанетту Екатерина Российская весьма печально, если, кроме молитв, нет более никаких надежд. Родной брат в Вене неделями молчит, прежде чем дать на письмо уклончивый ответ; по существу, державы выжидают благоприятного повода, чтобы извлечь из сложившейся во Франции анархической обстановки какую–нибудь выгоду. Никто не предлагает настоящей помощи, никто не даёт вразумительного совета, и никто не спрашивает честно, чего хотят, чего желают пленники Тюильри; всё азартнее за счёт злосчастных узников становится двойная игра.

***

Чего же хочет, чего желает Мария Антуанетта, каких событий ожидает она? Французская революция, подобно, пожалуй, любому политическому движению, подозревая у своего противника существование всегда особенно глубоких и таинственных планов, думает, что Мария Антуанетта, что comite autrichien[179] готовит в Тюильри грандиозный крестовый поход против французского народа, и некоторые историки следуют этой версии. На деле же Мария Антуанетта, дипломат от отчаяния, никогда не имела ясной идеи борьбы, никогда не имела какого–либо определённого плана. С удивительным самопожертвованием, с поразительным для неё прилежанием пишет она во все концы письмо за письмом, сочиняет и редактирует меморандумы и предложения, обсуждает и совещается, но, чем больше она пишет, тем меньше становится понятным, каких, собственно, политических взглядов она придерживается.

У неё мелькают неопределённые мысли о созыве вооружённого конгресса держав, о полумере, не слишком жестокой, но и не слишком беззубой, которая, пожалуй, должна припугнуть революционеров и в то же время не оскорбить национальной гордости французов; как вести себя, ей неясно и самой, в её поведении, в её мыслях не очень–то много логики, её резкие движения подобны движениям утопающего, который барахтается в воде и при этом всё больше и больше погружается в воду. Вдруг она заявляет, что единственно правильное решение – это завоевание доверия народа, и тут же в письме пишет: "К умиротворению нет более никаких путей". Она не желает никакой войны, совершенно ясно и правильно предвидя: "С одной стороны, мы обязаны воевать против них, этого не избежать, но с другой стороны, это решение – войти в сговор с иностранными войсками – весьма сомнительно". А несколькими днями позже она пишет: "…лишь вооружённая сила может восстановить всё" и "…без помощи извне нам ничего не сделать".

Она подстрекает своего брата, должен же император почувствовать нанесённое ему оскорбление: "О нашей безопасности заботиться более не следует, вот она, страна, которая побуждает к войне". Но затем она вновь пытается воспрепятствовать его активным действиям: "Выступление извне бросило бы нас под нож". В конце концов никто уже не может разобраться в её планах. Иностранные государства, только о том и думающие, как бы растранжирить её деньги на "вооружённый конгресс", которые, едва стянув к границам разорительные армии, сразу же хотят развязать настоящую войну, с аннексиями и контрибуциями, только пожимают плечами, услышав странное требование, что они должны лишь pour le Roi de France[180] заставить солдат держать оружие наготове. "Что следует думать о людях, – пишет Екатерина Российская, – которые всё время ведут себя непоследовательно, непрерывно противореча самим себе?" И даже Ферзен, самый близкий и верный друг, полагающий, что ему известны сокровеннейшие мысли Марии Антуанетты, напоследок перестает понимать, чего же хочет королева, войны или мира, примирилась ли она внутренне с конституцией или же вводит в заблуждение конституционалистов, революцию обманывает или монархов? В действительности же измученная женщина желает лишь одного: жить, жить, жить и не подвергаться более унижениям.

Из–за этой двойной игры, непереносимой для её прямой натуры, она внутренне страдает больше, чем могут представить себе окружающие её близкие. Вновь и вновь чувство отвращения, вызванное навязанной ей ролью, выливается в крик души: "Я сама не знаю более, какого поведения, какого тона держаться мне. Весь мир обвиняет меня в притворстве, в фальши, и никто не поверит – а ведь это именно так, – что мой брат выказывает так мало участия в ужасном положении своей сестры, что он беспрерывно подвергает её опасности, не ставит её в известность о своих планах. Да, он подвергает меня опасности, и в тысячу раз большей, чем если бы действовал на самом деле. Ненависть, недоверие и наглость – вот три силы, приводящие в настоящий момент страну в движение. Люди ведут себя нагло, находясь непрерывно в чрезвычайном страхе, ещё и потому, что думают, будто извне ничего им не грозит… нет ничего для нас хуже, если всё останется по–прежнему, так как ни от времени, ни от самой Франции нам помощи ожидать нечего".

***

Он, единственный, начинает наконец понимать, что все эти долгие колебания, эти приказы и контрприказы свидетельствуют лишь о растерянности, об отчаянии, и что этой женщине самой себя не спасти. Он знает, что рядом с нею никого нет – Людовика XVI из–за его нерешительности брать в расчёт нельзя. И золовка, Мадам Елизавета, не такая уж дивная, верная, Богом данная единомышленница, как её превозносит роялистская легенда. "Моя сестра совершенно не умеет хранить тайну, окружена интриганами и, что самое главное, до такой степени находится под влиянием своих братьев, что с ней просто невозможно разговаривать, если не хочешь поссориться". И ещё более жестко, более зло, со всей свойственной ей прямотой: "Наша семейная жизнь ад, даже при самом доброжелательном отношении к нам свет другого не скажет".