Владимир Григорьев - Григорий Шелихов Страница 84

Наталья Алексеевна, утомленная двухнедельными сборами и проводами детей в столицу, крепко уснула, а Григорий Иванович зажег в своем кабинете кулибинский зеркальный фонарь, разложил на столе бумаги и карты и с наслаждением углубился в составление новых заманчивых планов продвижения по американской земле и завоевания просторов Тихого океана…

Зеркальный фонарь горел ярко и ровно: многочисленные зеркальца в двадцать пять раз увеличивали силу света вставленной в фонарь свечи.

«Полуночным солнцем», вспоминал Григорий Иванович, называли туземные американцы дивный светец русского мужичка-самоучки, такого же, как и он, Шелихов, беспокойного человека — Ивана Петровича Кулибина. «Страждает, поди, бедняга в столице среди дворянского скудоумия. Эх, таких бы людей в российской Америке собрать… Но условий нет, ничего еще там не налажено, самая жизнь людей не обеспечена». И мысли Григория Ивановича тут же перенеслись к Баранову и его сподвижникам, борющимся в великих трудах и опасностях за будущее края.

«Александр Андреевич Баранов чем же не сила? Изрядный химикус, и стекловар, и винокур, и рудознатец, из истории начитан, в географии учительно разбирается и карты не хуже любого морехода читает!.. А Щука? Природный механик — какой он ворот на зубчатых колесах для якорей морских наладил!.. А Цыпанов, кузнец, не гляди, что к вину привержен, — блоху подкует, ежели нужда в этом будет… Или вот еще Ираклий, архитект мой из грузинов кавказских. Он за Катьшей и на Край света потянется, — думал Григорий Иванович, замечавший робкие нежные взгляды, которыми обменивались смешливая егоза Катенька, вторая дочка Шелиховых, и молчаливый, всегда грустный грузин. — Отдам за него Катерину… Какими строениями украсит этот человек страну, принесшую ему счастье!»

Взволнованный подсчетом сил из народа, двинутых им на завоевание Нового Света, мореход вспомнил буквально без году неделя примкнувшего к его делу разумного и степенного купеческого сына Михаилу Матвеевича Булдакова. Молодой вологжанин подавал надежду освоить дело и повести самостоятельно любую доверенную ему часть. Вспомнил и офицера-кораблестроителя, обрусевшего англичанина Шильдса, и Пурюва, и Медведкова, и многих-многих, чьи имена и лица всплывали в его памяти.

Отъезд Резанова в Петербург, встреченный с таким огорчением, Шелихов склонен был сейчас рассматривать как перст судьбы, указующий путь к осуществлению его смелых проектов и зачинаний, погребенных в столичных канцеляриях чиновными ярыжками вроде Жеребцова.

Даже неуемная тревога за позднюю отправку корабля стихла, сменившись уверенностью в успехе отчаянного осеннего рейса: слов нет, риск велик, но в таких ли переделках русские бывали — хотя бы и его самого, к примеру, взять, — да сухи из воды выходили… «Кусков доведет «Святителей» до Кадьяка — за него мать молится! — убеждал себя Щелихов. — Кусков доставит огнестрельный припас, продовольствие и товары, без которых Баранову не удержаться до лета. На «Святителях» и семена огородные, и картофель — год не упустят, обсеются и огороды засадят. Собак ездовых, колымских, получат, подкормят на летней рыбе и будущей зимой, закончив промысел бобров, в глубь страны на обыск двинутся — давно пора, за десять лет от берега оторваться не можем…» Тяжело одному за все и всех в ответе быть, но… отправить корабль в Америку надо было неотложно!

Отдавшись течению своих мыслей, Шелихов тут же за столом, уронив голову на руки, незаметно уснул.

Так, распростертого над картами в чаду догоревшей в фонаре свечи, и застала Григория Ивановича Наталья Алексеевна, когда, проснувшись под утро и не найдя около себя мужа, встревоженная, кинулась искать его в пустых и темных комнатах спящего дома.

Во сне Григорий Шелихов выкрикивал слова команды, плавая на каком-то утлом суденышке вместе с Барановым в яростных брызгах сулоя, который все размывал и размывал сползающие в океан вечные ледники Агассицу…

Часть третья

Глава первая

С незапамятных времен, измеряемых жизнью сотен и сотен людских поколений, ледовая река Тауанса в невидимом человеческому глазу движении сползала с укрытых туманом гор в воды океана. Горы вздымались над диким, пустынным берегом залива Нучек и ревниво скрывали тайну ее рождения там, вверху, где высился под дымчатой шапкой вулкан Агассицу, или, как называли его, посетив первыми эти места, русские, гора святого Илии.

— Ой, и тепла шапка у преподобной горы: накроет — не вырвешься! — рассказывали на Кадьяке старовояжные, побывавшие здесь еще лет восемь назад с самим Григорием Ивановичем Шелиховым. — У нас на что смел был хозяин, а и он нучекских сулоев забоялся…

Поверхность ледника была укрыта пухлой подушкой почвенных наносов и обросла, как иглистой шерстью, высокоствольными деревьями, и только далеко в заливе обнажалась хребтина ледяного потока, — падая, поток как бы врезался в воды океана прозрачными белыми отвесами в сорок — пятьдесят саженей высоты. Изо дня в день, в часы прилива, около них вскипал неистовый сулой — хаос встречных, сшибавшихся между собой в дикой ярости течений. Время от времени, в какие-то мгновения вечной жизни природы, подточенные морской соленой водой, размягченные солнцем и ветрами чудовищные глыбы застывшей реки внезапно рушились и исчезали в глубинах залива со всем, что было на их поверхности, чтобы дать место новым, безостановочно сползавшим в океан заледенелым волнам Тауансы.

В этом первобытном земном уголке человеку явно не было места. И все же он пришел сюда, подвигаемый неутомимой, все подчиняющей силой искания, творчества и труда. Пришел и без смущения расположился среди величавого безлюдья со своим лоскутным хозяйством.

На краю ледяного мыса, в куче угрюмых серых валунов, вынесенных ледником, маячила одинокая человеческая фигура.

Приземистый человек, в черном сюртуке и наброшенном поверх индейском шерстяном плаще в цветных узорах, напряженно шарил подзорной трубой в опаловой дали океана. Далеко внизу, в глубоком овале отлогого берега, дымили костры и копошились люди среди островерхих шалашей, связанных из мелкого кругляка и обтянутых парусиной и кожей. Вытянутые на берег выше пенистой кромки прибоя черные байдары, обшитые сивучьей кожей, и сами походили на стадо сивучей, доверчиво выплывших к людским кострам.

— Пуртов и ты, Демид, поглядите, однако, в дальнозрительную трубу! — начальнически обернулся человек в плаще к валунам. На голос его как из-под земли выросло двое людей в кухлянках.[1] Они укрывались за валунами от свежего ветра с океана, которого как будто не замечал человек в плаще. — Ветер глаза слезит, а мне все будто судно мерещится, — пояснил он, передавая им трубу. — Да не оба сразу! — улыбнулся начальник, заметив, что бородачи, наступая друг другу на ноги, стараются одновременно заглянуть в трубу.

— Мне стеклы не надобны, Александр Андреевич, глазом вижу корабль, — отказался от трубы чернобородый великан. Его звали Демидом. — Трехмачтовый! На губу идет, только… не наш корабль, не «Симеон» это…

— Демид правильно говорит, Александр Андреевич. Ох, и гляделки! Орлиные очи! Уступи, Демид, твои гляделки! — восхищенно заметил коренастый русобородый Пуртов, смотря в подзорную трубу. — На всех парусах летит к Нучеку, и не иначе — аглицкий корабель…

— Не наш, говоришь? Та-ак… Айда-те, ребята, к партии, встречать будем… — неопределенно отозвался на слова спутников начальник и молча двинулся по крутым облесненным спадам ледовой реки в сторону далекого табора на берегу залива.

Демид Куликалов шел впереди, уверенно лавируя между двухобхватными серебристыми стволами цуги — драгоценной для кораблестроителей американской красной сосны. Сейчас цуга заслоняла небо и все ориентиры берега и гор. В сумрачном безмолвии лесной чащобы одни только белки-летяги подавали признаки жизни, роняя на пробиравшихся гуськом людей полновесные шишки.

Человек в индейском плаще, прикрывавшем столь неожиданно-странный в чаще девственного американского леса европейский сюртук, хранил важное молчание. Он неторопливо продвигался, стараясь попасть в след ноги великана Демида. Безошибочным чутьем лесного охотника Демид угадывал за мшистым ковром под ногами все опасные капканы из обломков камня и гниющего бурелома, точно сама природа дикого края была враждебно настроена против непрошеных пришельцев. Молчание начальника не беспокоило ни Демида, ни Пуртова. Они привыкли к скупости Александра Андреевича на слова, и оба были уверены, что в нужный момент всегда услышат спокойный голос начальника, подающего команду и указание.

Кряжист и неподатлив людским мнениям и людям, не проверенным на деле, был правитель русской Америки Александр Андреевич Баранов. Выходец из Онежского сурового озерно-лесного края, в котором затерялся глухой погост Каргополь на широкой Онеге у Лачозера, Баранов как будто вобрал в себя все необычайные качества первых засельщиков Поонежской пятины, крепких духом и телом залешан[2] из житниих и молодших людей славного Новагорода.