Константин Седых - Отчий край Страница 86

16

В троицын день мунгаловские беженцы решили по старой памяти справить поселковый престольный праздник. Накупили вина, зажарили украденного ночью у чалбутинских богачей барана. Гуляли в просторной землянке, в которой жили Епифан Козулин, Егор Большак и другие бессемейные казаки. На гулянку пригласили Елисея Каргина и сотника Кузьму Полякова, жившего теперь в свое удовольствие в снятой у знакомого китайца глинобитной фанзе.

Поляков был надменный и щеголеватый тридцатипятилетний человек с начесанным на левую бровь пышным чубом и с закрученными кверху русыми усами. На гулянку пришел он в голубых диагоналевых брюках с лампасами, в новенькой гимнастерке цвета хаки.

Гульба сначала шла тихо и мирно. Выпивали, закусывали жареной бараниной, вспоминали свою прежнюю жизнь, поругивали красных. Поляков, как всегда, расхваливал Унгерна. Больше всего его приводило в восхищение то, что барон постоянно ходил с бамбуковой палкой, которой бил за всякую провинность и офицеров и казаков. Как высшей милостью гордился сотник тем, что эта палка ходила и по его спине.

– Вот дурак! Нашел чем хвастаться, – шепнул Каргин Епифану. – Теперь его не переслушаешь.

Но в это время Агейка Бочкарев, тихий и скромный парень с круглыми и румяными щеками, грубо оборвал хвастуна Полякова. Он уставился на Кузьму голубыми, словно задымленными глазами, спросил злым и сиплым голосом:

– Ты за что сотника получил? За долгий чуб получил! Надел серебряные погоны и думаешь – ты не ты. Вот тебе твои просветы! – и он горящим концом выхваченной из костра палки трижды черкнул по левому плечу Полякова.

– Что же ты делаешь, губошлеп?! – заорал, вскакивая на ноги Поляков. – Ты мне всю гимнастерку испортил, мерзавец! В морду захотел получить? Так сейчас получишь…

– А у моей морды хозяин есть. Он на тебя чихать хотел, хоть ты и сотник.

– Младший урядник Бочкарев! – рыкнул по-вахмистерски Поляков. – Встать! С тобой сотник и георгиевский кавалер разговаривает.

– Встать говоришь? Ну, и встану, а терпеть тебя все равно не могу. Ты сметанник и курощуп. Ты, сволочь, моего крестного выпорол, у тетки всех куриц и поросят своему Унгерну переловил. Мы лоб под пули подставляли, а ты порол да грабил…

– Ну, держись, худокровная родова! – подступил к нему разъяренный Поляков. – Сейчас тебе сотник Поляков по зубам съездит.

Казаки замерли, почуяв зуд в кулаках. Одни готовились проучить ослушника Агейку, другие – намять бока Полякову.

От удара в скулу низенький, но плотный Агейка только пошатнулся. Был он невелик, да вынослив.

– Плохо бьешь, господин сотник! Это не бабу бить! – закричал Агейка. – Держись, сука! Теперь тебя старший урядник Бочкарев ударит! – и он ударил его в челюсть снизу вверх. Поляков отлетел назад и брякнулся навзничь так, что лопнули его в обтяжку сшитые брюки, а из нагрудного кармана выпали портсигар и расческа.

В довершение беды Поляков угодил задом в зеленую лепеху навоза, оставленную только что прошедшей коровой. Вставая, он вымазал в нем руки.

Поднялся дикий смех и рев. Ослепший от бешенства Поляков ринулся на Агейку, но наткнулся на кулак гвардейца Лоскутова и снова очутился распластанным на земле.

– Ура-ра-а! Гвардия за нас! – закричал Агейка и тут же, раскинув руки, полетел в костер, подкошенный огромным кулачищем Епифана Козулина.

Каргин и Большак попытались разнять дерущихся. Но тщетно они призывали земляков образумиться и уняться. На них полезли, размахивая кулаками и ругаясь, даже те, от кого они этого никак не ждали. Молокосос Мишка Соломин, которого Каргин и за человека не считал, норовил ухватить его за шиворот и кричал:

– Ты сам не лучше Полякова! Это по твоей милости мы здесь оказались. Ты сыт, а мы с голоду подыхаем. Уходи лучше отсюда, пока целый.

– Эх, дураки вы, дураки! Хуже собак грызетесь, когда надо жить душа в душу. Заявятся пограничники, так всем пропишут, – обругал Каргин земляков и ушел с Большаком к себе в землянку.

Вскоре после этого прибежали пограничники и принялись наводить порядок. Назавтра чумные с похмелья мунгаловцы ходили с синяками и ссадинами и грозились разделаться с Каргиным, считая, что это он позвал пограничников.

Угрозы оказались не пустыми. В одну из ночей у Каргина сгорел стожок только что скошенного сена. Затем пропала из стайки корова. Все поиски ни к чему не привели, словно провалилась корова сквозь землю. Без молока совсем плохо стало семье. Ребятишки худели, жена плакала и без конца попрекала, что завез ее на чужую сторону. Пришлось Елисею поневоле наниматься в работники, махнув рукой на гордость и самолюбие.

Нанял его старый знакомый Санька-купец, китайская фамилия которого была Ты Сун-хин. Золотозубый и длинноголовый Санька был человек тщеславный. Нанял он Каргина с большим удовольствием. Заполучить в работники казачьего атамана, которого знавал он прежде важным в недоступно строгим, было лестно и смешно. Каргин ездил у него за сеном и дровами, ухаживал за лошадьми, носил с Аргуни воду, содержал в чистоте усадьбу.

Всякий раз, когда Каргин встречался с ним наедине, Санька заговаривал о Ленке Гордовой, и коричневые раскосые глаза его начинали маслянисто блестеть. Смуглые длинные пальцы с крашеными ногтями играли веером из цветных роговых пластинок, плотоядно скалились золотые зубы, сладким и вкрадчивым делался голос. Сперва Санька справлялся только о здоровье Ленки. Затем стал передавать ей приветы и горячо интересовался тем, как она принимает их. Быть посредником Саньки Каргин и не думал. Слишком обидной и унизительной казалась ему эта роль. Но когда Каргин два раза подряд ответил Саньке, что все забывает выполнить его просьбу, Санька разгневался. На тонких побелевших губах его запузырилась пена, черной тушью налились глаза. Он хлопнул Каргина по плечу сложенным веером и, брызгая на него слюной, сказал:

– Ты, атамана, дурачка мало-мало не валяй. Хитрить твоя не надо. Моя сердись и говори тебе: ходи к едреной бабушке. Что тогда кушать будешь? Твоя сегодня же кланяйся Ленке – и моя с тобой мирись, запеканку пей, пампушки кушай. Ленка шибыко красивый барышня, и моя хоти на ней жениться.

«Вот, косой дьявол, что выдумал. Ленку захотел. Шиш тебе на постном масле, а не Ленку», – мысленно выругал его Каргин и расстроенный ушел домой. В тот же вечер он подкараулил гнавшую с выгона телят босоногую красавицу Ленку и с виноватой улыбкой сказал:

– Выискался, Елена, жених на твою голову. Проходу мне не дает. Неловко говорить с тобой об этом, а Приходится. С таким женихом беды не оберешься.

– Кто же это такой прельстился на меня? – спросила и порозовела Ленка.

– Санька Ты Сун-хин. Как встретимся, только и разговор о тебе. Надоел мне хуже, чем чирей на шее.

– Я, дядя Елисей, лучше десять раз утоплюсь, чем за этого золотозубого черта выйду. От него за версту чесноком да кунжутным маслом воняет, а харя такая, что страшней огородного пугала. Он ведь не одному тебе говорит обо мне. Он и с моим братишкой поклоны мне посылает, конфетками его задабривает. И как мне отвадить его? Придется, должно быть, на свою сторону убегать.

Назавтра Санька, ковыряя узким и длинным ногтем мизинца в зубах, расспрашивал Каргина:

– Твоя, атамана, с Ленкой разговаривала? Как она поклон мой слушала? Сердилась или смеялась?

– Разговаривал, – презирая себя за этот тягостный разговор, ответил Каргин. – Только лучше тебе с ней самому потолковать. На поклоны твои она не рассердилась, а что у нее на уме – сам попытайся узнать. У нее и без тебя женихов – отбою нет. И свои сватаются и китайцы.

– Тогда моя скоро ходи к Гурьяну в гости. Моя шибыко тоскует без Ленки, живи не хочет.

– Вот это самое разлюбезное дело, – повеселел Каргин. – Поговорите по душам, и все выяснится.

Узнав от Каргина о намерении Саньки, Гурьян и его жена не на шутку расстроились. Выдать дочь, на которую заглядывались в Чалбутинской все парни, за такое страшилище, как Санька, они не собирались. Кроме того, мать знала, о ком мечтает, кого дожидается Ленка.

– Домой надо ехать, Гурьян, домой! – запричитала она.

– Домой? – задохнулся от гнева Гурьян. – А если там мне голову срубят, тогда как? Ты что, овдоветь захотела?

– Да уж лучше вдовой быть, чем дочь за бывшего хунхуза выдать, – отрезала Гурьяниха. – Этот твой Санька сколько людей перерезал, пока купцом сделался. А потом чего тебе красных до затмения в голове бояться? В белых ты не служил, карателем не был.

– Вот, брат Елисей, пила, так пила, – обратился он за сочувствием к Каргину. – Ей слово – она тебе десять, ее ложкой – она тебя поленом. Баба она баба и есть… В самом деле, что ли, домой махнуть?

Каргин до этого смеялся, а тут насупился:

– В таком деле я тебе не советчик. Ломай над этим голову сам. Лучше сейчас подумать, чем потом раскаиваться… Хочешь знать, я бы на твоем месте по-другому сделал – взял бы да уехал с Санькиных глаз долой. Мало разве здесь мест, где можно пожить и подождать, как оно в конце концов обернется. Поживи, подожди, как дома дела пойдут. Если «буфер» дело серьезное, тогда можно и домой возвращаться. А сейчас еще ничего не понятно, хоть и появились на красных знаменах синие лоскутья. Может, эти флаги совсем посинеют, а может, уберут с них синее…