Андрей Караулов - Русский ад. На пути к преисподней Страница 9

— Здесь хлебай, я отвернусь, — взорвался Егорка. — Че бегать-то?

— Со мной бушь?

— Нето нальешь?.. Егорка аж рот открыл.

— Пятеру давай — и налью, — твердо сказал Олеша. Он медленно, с аппетитом вытащил из рукава ватника четвертак самогонки.

— Пятеру! Где ее взять, пятеру-то?.. — вздохнул Егорка. Он не то чтобы огорчился, но хмурь на лице была. — На пятеру положен стакан с четвертью — понял? А у тебя тут — с наперсток.

— Ну извеняй!.. — Олеша с размаха всадил четвертак себе в глотку.

— Не сожри брансбоит-то, — посоветовал Егорка. — Босява!

Говорить Олеша не мог, раздалось мычание, глотка работала у Олеши как мощный насос.

Весной Олешу еле откачали. Он приехал в Овсянку к теще: старуха давно зазывала Олешу поставить забор. А бутылки, чтоб приезд отметить, не нашлось. Олеша промаялся до обеда, потом взял тазик, развел дихлофос, да еще теще из тазика плеснул, не пожадничал, родня все ж!

Бабка склеила ласты прямо за столом, а Олеша все-таки вылез, оклемался, но желудок (почти весь) ему все-таки отрезали, хотя водку хлебает, ничего! Только для водки, наверное, желудок-то не очень и нужен, водка сразу по всему телу идет, без буферов. Именно здесь, в Сибири, Егорка убедился: русский человек — не любит жить. Ну хорошо, Ачинск — место гиблое, здесь без водки — гниляк, но другие-то, спрашивается, в других-то городах, посветлее, они-то зачем пьют?..

Наташка, жена Егорки, прежде, как Новый год, так орала, пьяная, что Егорка — сволочь и борзота, хотя он бил Наташку в редчайших случаях.

А кто, спрашивается, сказал Наташке, что она должна быть счастлива?

Правда, тогда квартиры не было, хотя в коммуналке, между прочим, тоже не так уж плохо, весело, по крайней мере; здесь, в Сибири, другие люди, срама меньше, но Иван Михайлович — молодец, квартирку-то дал.

— Зря ты, Олеша… — Егорка поднялся, — папа Ваня явится… по обычаю сразу и нальет… че ж свое перевошь, аль — не жалко?

Олеша сидел на бревне, улыбаясь от дури.

— Ну, потопали, што ль?

Не только в Ачинске, нет, на всей Красноярщине не найти таких плотников, как Егорка и Олеша. Вот нет, и все! Дерево есть дерево, это ж не нефть какая-нибудь; дерево — оно ж живое, оно руки любит, людей!

А если Егорку спросить, так он больше всего уважал осину. На ней, между прочим, на осине, войну выиграли; не было у немцев таких блиндажей, как у нас, строить не умели, вот и мерзли, собаки подлые, поделом им!..

Холод, холод нынче какой; в Абакане, говорят, морозы злее, чем в Норильске. Спятила природа, из-за коммунистов спятила, ведь никто так не заколебал Красноярщину, как Леонид Ильич Брежнев и его красноярские ученички, тот же Федирко, первый секретарь. ГЭС через Енисей построили, тысячи гектаров леса превратились в болото, климат сделался влажный, противный, исчезли сорок видов трав и растений; волки, медведи, даже белки — все с порчей, все больные; медведь по заимкам шарится, к человеку жмется — не может медведь жить на болоте, жрать ему в тайге стало нечего, вон как!

— Пошли, говорю… задрыга!

— Пойдем…

Олеша легко (откуда силы берутся, да?) закинул бревно на плечо. Егорка поднял бревно с другого конца, наклонил голову и медленно пошел за Олешей — шаг в шаг.

— Смотри… Алке-то уж за пятьдесят небось, а как выглядит-то…

— Какой Алке? — не понял Олеша.

— Да Пугачихе… Как это ей удаетси?..

— А че тут «как»? — не понял Олеша. — Всю жизнь на воле, хавает сплошной центряк, все с рынка небось…

Они медленно шли друг за другом.

— Здорово, ешкин кот!

Директорская «Волга» стояла у забора в воротах, видно, собиралась въехать, да встала, не успела.

Чуприянов улыбнулся. В «Волге», рядом с шофером, сидел еще кто-то, кого Егорка не знал, — плотный широкоплечий мужчина с чуть помятым лицом.

— Здравия желаем, — Олеша снял шапку.

— Здоров! — кивнул Чуприянов.

— Здрассте… — Егорка стоял как вкопанный.

Чуприянов построил дачу на отшибе, в лесу. Кто ж знал, что пройдет лет пять-семь и красноярский «Шинник», завод со связями, заберет этот лес под дачи?..

— Аза осинку, мисюк, можно и по физни получить, — прищурился Чуприянов. — Веришь?..

— Так деревяшки ж нет… — удивился Егорка, — еще ж в пятницу вся деревяшка вышла… А эта и на полати пойдет — любо! Осинка-то мохнорылая, Михалыч… не осинка, а меруха, все равно ж рухнет…

— Тебе, брат, можно быть дураком… это грех, конечно, но не страшный, — Чуприянов протянул ему руку, потом также, за руку, поздоровался с Олешей, — но уж меня ты не срами, слышишь? Еще раз увижу тебя с контрабандой, так сразу Гринпису и сдам, такую жопию получишь — мало не покажется…

— Так его ж пристрелили вроде… — опешил Егорка.

— Пристрелили, блядоебина, Грингаута, начальника милиции… и не пристрелили, а погиб он… смертью храбрых, — усек? А это — Гринпис, это для тебя похуже будет, чем милиция, точно тебе говорю…

Подполковник Грингаут, начальник местного ОВД, погиб в неравной схватке с браконьерами: поехал на «стрелку» за долей, а получил из кустов две пули в лоб.

Человек в «Волге» тихо засмеялся — так, будто он сам стеснялся сейчас своего смеха.

— Вот, ешкин кот, работнички… И на хренища мне такие?.. Ну и как же здесь быть, Николай Яковлевич?

Чуприянов то ли шутил, то ли действительно извинялся, как умел, перед московским гостем.

— Но в лесу эта осинка и впрямь, Иван Михайлович, никому не нужна, вот мужики и стараются, чтоб не сгнила на корню…

— Все равно засопливлю, — Чуприянов упрямо мотнул головой. — Непорядок делают. Здесь все я решаю, я один — когда команды нет, а осинка — уже срублена, это называется бардак… Свой стакан не получат.

— Ну, это жестоко, — опять засмеялся тот, кого назвали Николай Яковлевич.

— Очень жестко, — подтвердил Олеша.

— Осину, мудан, кукурузь обратно в лес, — приказал Чуприянов, открывая «Волгу». — На сегодня есть работа?

— Как не быть, есть…

Егорка только сейчас, кажется, понял, что его — взгрели.

— Вот и давайте, — Чуприянов хлопнул дверцей машины. — А опосля — поговорим.

«Волга» медленно въехала в ворота усадьбы.

Чуприяновский дом был очень похож на старый, купеческий: крепкий, сибирский, огромный. Такой дом лет сто простоит и хуже — не станет, потому что хозяева, сразу видно, уважают дом, в котором они живут.

— Значит, Ельцин так и не понял, что Россия — крестьянская страна… — Чуприянов снял шапку, расстегнул дубленку и спокойно, не торопясь, продолжал прерванный, видимо, разговор.

В нем была глубокая основательность, в этом директоре, — такие люди сразу вызывают уважение.

— Кто его знает, что он понял, что нет… Иван Михайлович, он же ускользающий человек… этот Ельцин. Как и Михаил Сергеевич… кстати, — они ведь похожи, между прочим. Помню, в Тольятти… Горбачев торжественно объявил, что в двухтысячном году Советский Союз создаст лучший в мире автомобиль. «Это как, Михаил Сергеевич? — спрашиваю. — Откуда он возьмется, лучший-то?!» — «А, Микола, отстань: политик без популизма это не политик!»

Вот дословно… я запомнил. Знаете его любимое выражение? Информация — мать интуиции… — любимые его слова. Так-то вот, Иван Михайлович…

Они прошли в гостиную и сразу сели за стол.

Чуприянов слушал очень внимательно.

— Но, с другой стороны, Николай Яковлевич, ведь это мы с вами построили лучшие в мире ракеты!.. Да им износа нет!

Чуприянов располагал к себе, видно, что мужик-то открытый.

— Сталин заставил работать на ВПК всю страну, — усмехнулся Николай Яковлевич. — Каждый день Сталин готовился к войне — и не напрасно! Другое дело, что, как все самоуверенные восточные люди, он совершал страшные глупости, отсюда и катастрофа сорок первого года. Но именно потому, что все силы этой страны исторически были брошены на ВПК, силы и деньги, у нас ничего не оставалось на электронику, холодильники, пищевку, ботинки и т. д. А все ракеты, все до одной, проектировались, между прочим, как военные, мы же летали на военных ракетах, талантливо переделанных из ФАУ, весь космос у нас был военный, только ребята, космонавты, стесняются об этом говорить, о многом и сами не знают…

В доме топилась большая-большая печь. Стол был накрыт на двоих, у печки хлопотала стройная, но совсем некрасивая девочка.

— Катя, моя дочь, — потеплел Чуприянов. — Знакомься, Катюха: академик Петраков. Из Москвы. Слышала о таком?

— Николай Яковлевич, — сказал Петраков, протягивая руку.

Смущаясь, девчонка тоже протянула руку.

— А клюква где? — Чуприянов по-хозяйски оглядел стол.

— Где ж ей быть, па, если ж не в холодильнике?

По улыбке, вдруг осветившей ее лицо, Петраков понял, что Катя ужасно любит отца.

«Клюквой» оказалась водка, настоянная на ягодах.

— А вот, возвращаясь к Горбачеву, другой пример, — помедлил Петраков. — Ему хотелось поговорить, обед обещал быть знатным, не спешным, во дворе, на костре, рядом с огромной белой собакой, но мирно спавшей, впрочем, варилась (в ведре из нержавейки) уха. Рыба лежала здесь же, на столике, в твердом марлевом кульке, то есть рыбу еще даже не кидали. — Восемьдесят шестой, Иван Михайлович, Целиноград. Доказываем Горбачеву: если хлеб у нас — двенадцать копеек батон, да пусть даже и восемнадцать, нет разницы, селянину выгодно кормить скотину исключительно хлебом, потому что силос и комбикорма у нас ровно в два раза дороже. Но хлеб-то мы каждый год закупали в Канаде! До того докатилась страна, что на зерно уходил (по году) миллиард долларов! Яковлев, помню, Александр Николаевич, вписал в доклад Горбачеву небольшой абзац: цены на хлеб надо поднять на семь копеек за булку!