Алексей Чапыгин - Разин Степан Страница 9

— Олена, ты зачем?

— К атаману…

Казак, не выпуская загорелых рук девки, глядел ей в глаза и ничего не мог прочесть в них, кроме каприза.

— Ой, Стенько! Не жми рук.

— Забыла, что наказывал я?

— Уж не тебя ли ждать? По свету везде бродишь, девок, поди, лапаешь, а я — сиди и не пляши.

Она подкинула ногой в сафьянном желтом сапоге, на нем зазвенели шарики-колокольчики.

— Хрестный дарил сапоги?

— Не ты, Стенько, дарил!

— Жди, подарки есть.

— А нет, ждать не хочу!

— Неладно, Олена! К старому лезешь. Женюсь — бить буду.

— Бей потом — теперь не твоя!

Зажимая трубку в кулаке, атаман поднялся во весь рост и крикнул:

— Гей, дивчина, и ты, казак, — кругу мешаете…

— Прости, батько, я хотела к тебе.

— Гости, пошлю за тобой, Олена, а ныне у нас будет сговор и пир. Пошлю, рад тебе!

— Я приду, Корнило Яковлевич!

— Прошу и жалую, пошлю, жди…

Девка быстро исчезла. Степан поднялся на крыльцо. Атаман сказал тихо, — слышно было только Разину:

— Хрестник, не лезь батьке под ноги… Тяжел я, сомну.

В голосе атамана под шуткой слышалась злоба, и, повысив голос, Корней крикнул:

— Атаманы-молодцы! Вас, есаулы и матерые казаки, прошу в светлицу — наше немудрое яство отведать.

— Добро, батько-атаман!

Заскрипело дерево крыльца, — круг вошел в дом.

2

В хате атамана на дубовых полках ряд свечей в серебряных подсвечниках. На столе тоже горят свечи, стол поставлен на сотню человек, покрыт белыми, с синей выбойкой цветов, скатертями. На столе кувшины с водкой, яндовы с фряжским[44] вином, пивом и медом. Блюда жареных гусей, куски кабана и рыба: чебаки[45], шемайки жареные. На больших серебряных подносах пряники, коврижки, куски мака, густо обсыпанного сахаром. Пониже полок белые стены в коврах. На персидских и турских коврах ятаганы с ручками из «рыбьей зубы», сабли, пистоли кремневые, серебряные и тяжелые, ржавые, те, с которыми когда-то атаман Корней являлся к берегам Анатолии[46], да ходил бурными ночами «в охотники» мимо Азова, по «гирлам» в море за ясырем и зипуном. По углам пудовые пищали с золочеными курками-колесами, из колес пищалей висят обожженные фитили. Тут же, в углу, на длинной изукрашенной рукоятке — атаманский чекан с обушком и булава.

Гости обступили стол, но не садились. Хозяин, сверкнув серьгой в ухе, сказал:

— Прошу, не бояре мы, а вольные атаманы — на земле брюхом валялись, у огней боевых, сидели: кто куда сел, тут ему и место!

Сам ушел в другую половину, завешенную ковром; вскоре вернулся в атласном красном кафтане, на кафтане с серебряными шариками-пуговицами петли, кисти и петлицы из тянутого серебра. Поседевшие усы висели по-прежнему вниз, но были расчесаны и пушисты. К столу атаман вышел без шапки, голова по-запорожски обрита, на голове черная с проседью коса. Он сел на скамью в конце стола, поднял волосатую руку с жуковиной — золотым перстнем на большом пальце, на перстне — именная печать, — крикнул молодо и задорно:

— Пьем, атаманы, за белого царя!

— Пьем, пьем, батько!

Зазвенели чаши, иные, роняя скамьи, потянулись чокаться. Держа по своему обычаю в левой руке чашу с медом, Корней Яковлев протягивал ее каждому, кто подходил позвенеть с ним. Многие целовали атамана в щеку, украшенную шрамами.

Выпивая, гости раздирали руками мясо. Сам хозяин, засучив длинные рукава московского кафтана, брал руками куски кабаньего мяса, глотал и наливал ближним гостям, что попало под руку. Около стола бегали два казачка-мальчика, наполняли чаши гостей, часто от непосильной работы разливая вино.

— Лей, казаченьки! Богат Корней-атаман!

— Богат батько!

— Не один разбойной глаз играет на его черкасском жилье!

— Дальные, наливай сами! — кричал хозяин.

— Не скупимся, батько!

Слышалось чавканье ртов, несся запах мяса, иногда пота, едкий дым табаку — многие курили. Дым и пар от многих голов подымались к высокому курному потолку.

— И еще пьем здоровье белого царя!

— Пьем, батько!

Когда хозяин кричал и пил за белого царя, не подымал чаши старый казак Тимофей Разя и сын его Степан — тоже. После слов хозяина «и еще пьем» старик закричал. Его слабый крик, заглушенный звоном чаш, чавканьем и стуком о сапоги трубок, был едва слышен, но кто услыхал, тот притих и сказал о том соседу.

Старик заговорил:

— Ой, казаче! Слушьте меня, атаманы.

— Сказывай, дид!

— Слышим!..

— А-а, ну!

— О горе нашем, казацком, сказывать буду!.. Було, детки, то в Азове… На покров, полуживые от осады, мы слушали грамоту белому царю, — пади он под копыто коню! — хрест ему целовали да друг с другом прощались и смерть познать приготовились. В утро мокрое через силу по рвам ползли, глездили по насыпям, а дошли — в турском лагере пусто… В уторопь бежали, настигли турчина у моря, у кораблей, в припор рушницы побили много, взяли салтанское большое знамя и колько, не упомню, малых знамен…

— Бредит казак! То давно минуло.

— Ты не делай мне помешки, Корней-отец!

— Ото, казак древний, говори!

— Вот, детки, тогда и позвалось Великое войско донское. Знатная станица пошла в Москву от Дона — двадцать четыре казака с есаулом, но скоро Москва забыла нашу кровь, наши падчие головы и тягости нашего сиденья в Азове[47]… Указала сдать город турчину, нам было сказано: «Воротись по своим куреням, кому куда пригодно!» Ото, браты-казаки, — царь белой! Не пьет за него Тимофей Разя-а!

— Не пьет за царя старый казак, и мы не будем пить!

Старики говорили, слабым голосом кричал Разя:

— Что добыли саблей, не отдадим даром!

— И мы не отдадим, казак!

— Батько-о! Где гость от Москвы?

— Путь велик, посол древний опочивает.

Дверь в другую половину светлицы атаманского дома завешена широким ковром-вышивкой, подаренным Москвой, на ковре вышит Страшный суд. По черному полю зеленые черти трудятся над котлом с грешниками. Котел желтый, пламя шито красным шелком, лица грешников — синим. Справа — светло-голубые праведники, слева, в стороне, кучка скрюченных грешников, шитых серым. Картина зашевелилась, откинулась. Степенно и медленно, не склоняя головы, из другой половины к пирующим вышел седой боярин с желтым лицом, тощий и сухой, в парчовом, золотном и узорчатом кафтане, отороченном по подолу соболем. Ступая мягко сафьяновыми сапогами, подошел к столу, сказал тихо:

— Отаманам и всему великому войску всей реки великий государь всея Русии, Алексей Михайлович, шлет свое благоволенье государское…

В старике боярине все было мертво, только волчьи глаза глядели из складок морщинистого лица зорко — не по годам.

Хозяин подвинулся на скамье, крытой ковром. Гость истово перекрестился в угол и степенно сел.

Кто-то крикнул:

— Слушь-ко, боярин! Сказывают, царь у боярина Морозова в кулак зажат?

— Вино в тебе, козак, блудит! То ложь, — ответил боярин и оглянулся на дверь, завешенную картиной-ковром: оттуда вышел мальчик-татарчонок в пестром халате; на золотом подносе, украшенном резьбой и финифтью (эмалью), вынес серебряный, острогорлый кавказский кувшин. Татарчонок бойко поставил все это перед боярином и исчез. Не подымая глаз, боярин сказал:

— Кто стоит за правду, того ренским употчевают…

— А ну, боярин, всех потчуй!

— Того, кто мне люб, отаманы-молодцы!

Гости шумели, кричали бандуриста. Кто-то колотил тяжелым кулаком в стол и пел плясовую:

Ой, кумушка, ой, голубушка,Свари мине чебака,Та щоб кийка была-а!..

Иные, облокотясь тяжелыми локтями на стол, курили. Хозяин кричал дежурных по дому казаков, приказывал:

— Браги, водки и меду, хлопцы!

— Ото, батько! Живой не приберешь ноги…

Московский гость обратился тихо и ласково к Тимофею Разе:

— То, старичок-козаче, правду ты молвил про Москву: много обиды от Москвы на душе старых козаков… Много крови пролили они с турчином в оно время, и все без проку, — пошто было Азов отдавать, когда козаки город взяли, отстояли славу свою на веки веков?

— То правда, боярин!

— А я о чем же говорю? И мир тот, по которому Азов отошел к турчину, все едино был рушен, вновь бусурману занадобилось чинить помешку, ныне-таки есть указанье — повременить…

— Да вот и чиним, а в море ходу нет!..

— Азов-город надобный белому царю. За обиды, за старые раны и тяготы, ныне забытые, выпьем-ка винца, — я от души чествую и зову тебя на мир с царем!

— С царем по гроб не мирюсь! Пью же с тобой, боярин, за разумную речь.

— Пей во здравие, в сладость душе…

Боярин налил из кувшина чару душистого вина. Старый казак разом проглотил ее и крикнул:

— За здравие твое, боярин-гость! Э-эх, вино по жилам идет, и сладость в меру… Налей еще!

— И еще доброму козаку можно.

Желтая, как старый пергамент, рука потянулась к кувшину, но на боярина уперлись острые глаза. В воздухе сверкнуло серебро, облив вином ближних казаков, кувшин ударился в стену, покатился по полу. Вывернулся татарчонок, схватил кувшин и исчез. Гости, утираясь, шутили: