Борис Изюмский - Ханский ярлык Страница 9

Бориска постучал в дверь князевой избы.

— А-а-а, песнотворец! Входи, — приветливо поглядел князь. — Садись, потчуйся. Вишь, мне княгинюшка в путь сколь добра припасла!

Бориска, стесняясь, подсел к столу. Трошка где-то задержался во дворе.

Они выпили по чарке-другой. Заморское сильное вино сразу ударило Бориске в голову, и он быстро охмелел.

— Спой, — попросил его Иван Данилович и, откинувшись на лавке, привалился спиной к стене.

А Бориска и рад — залился соловьем о родной стороне, о Москве-матушке, что милее всего, и вдруг на полуслове умолк, вспомнив рассказ деда Юхима.

— Дозволь, княже, слово молвить? — глухо попросил он, и лицо его стало сумрачным, сквозь загар проступила бледность.

— Сказывай, — разрешил князь и насторожился.

— Может, и не моего ума се дело, да хочу допытаться: пошто так скудно смерды живут? Пошто ниварь голодает?

Юноша смотрел открыто, доверчиво ждал ответа.

— Я не облегчитель! Все от бога, — холодно сказал князь, нахмурившись. И, резко оборвав беседу, приказал: — Ну, поди спать, наговорились!

Досадливо подумал: «Лучше бы не звал!»

…Темень — хоть глаз выколи. Казалось, весь мир погрузился в эту кромешную тьму. Слышно, как жуют овес кони. Пахнет теплым навозом и недавно прошедшим дождем. Хмель у Бориски исчез, будто и не было его. Юноша пошел к избе Юхима.

Далеко впереди ветром разогнало тучи, и по небу прокатилась звезда, упала в стороне Москвы.

«Земля-то наша сколь велика! Конца-края нет… И народ — богатырь. Любой татарина осилит. А содружности мало… И справедливости нет… « — думал Бориска.

Во тьме заскрипела уключина колодца, заплескалась вода. «Надобно левее брать, — сообразил Бориска и, взяв немного в сторону, продолжал размышлять: — Вот читал я „Поучения Владимира Мономаха“. Написано: „Кругом все исполнено чудес и доброт. Солнце и звезды, птицы и рыбы, свет и тьма — не все в един образ, каждый свое лицо имеет, и все дивно, все то дано на угодье человекам“. На угодье! А кругом бедность какая… Пишет: „Не заводи беззакония“. А где он, сей закон?»

И прежде возникали у Бориски эти мысли потаенные, мучили его. Но сейчас, после разговора с дедом Юхимом, все стало еще яснее и оттого беспокойнее.

Бориска нашел своего коня, достал в торбе натертую чесноком краюху ржаного хлеба — решил отнести ее деду Юхиму.

В сенях не сразу нашел дверь: рука натыкалась то на грабли, то на кади. Дед не спал, что-то строгал возле горящей лучины. Обрадовался, что Бориска возвратился, что позаботился о нем, старике. Словно извиняясь, сказал:

— Сам лечу, а от хвори не сплю. Одолевает. Кости ссохлись, трясовица ломает… Входит-то болезнь в нас возами, а выходит лукошками. — Видно, недовольный своими жалобами, бодро добавил: — Переможусь!

— Сон развеяло, — садясь рядом со стариком, признался Бориска и, скрестив на столе руки, положил на них голову.

— Ну, и посидим полуношниками. Хочешь, расскажу тебе, как город Переяслав возник?

— Расскажи, дедуся.

— Было то давно… — начал неторопливо, полушепотом старик. — Жил в дальних краях отрок Переяслав. Кожемякой его прозвали, потому что однажды во время работы рассерчал он и разорвал кожу руками, такой силы человек… Но вот дошло дело до единоборства с Печенегом. Отрок Переяслав оторвал Печенега от земли, до смерти удавил в руках и ударил им оземь…

Бориска сидел, устремив глаза в темный угол избы. Перед ним вставала картина за картиной, и ему чудилось, будто все это с ним свершается: он душит татарина, бросает его под ноги и земля вздыхает радостно.

…Так в эту ночь и не сомкнул глаз Бориска. На зорьке он покормил коня, оплеснул водой лицо и вышел за ворота.

Выпала сладкая, медвяная роса; солнце подсушит — выступит ржою. Нежно заалел край неба у леса.

Через дорогу вперевалочку брели к реке утицы. От реки веяло утренней свежестью, доносились тонкие звуки посвистели. Горьковатый дым кизяков поднимался из соседнего двора, стелился над землей.

«Родная сторонка, земля светлорусская! Нет краше и лучше тебя, так бы любовался и любовался тобой… «

Бориска глубоко вдыхал чистый, опьяняющий воздух, восторженными глазами глядел кругом: воистину все дивно и свое лицо имеет!

Из соседних ворот вышла смуглолицая девица с коромыслом через плечо. «До чего ж хороша купава! [8]» На ногах роса сверкает, лицо румяно. Повела на Бориску черными очами — словно полымем обожгла. Хотел заговорить, да раздумал. К чему? Мало ли красивых на свете, а сердцу одна мила. Встало улыбчивое лицо Фетиньюшки: меж губ зубок острый неумело лег. На ногах сапожки на подборах высоких. Все-то любо в ней…

Ему так захотелось положить свою голову сейчас на колени Фетинье и смотреть, смотреть на нее без конца, смотреть на детские губы, на милую улыбку…

А девица с коромыслом уже скрылась в другом дворе. Запела голосом нежным и тихим, словно бы укоряла, или звала, или ждала: не ответит ли песней?..

Бориска возвратился в избу. Фрол уже встал, перебирал бредни.

— Пойдем рыбу ловить? — предложил он густым, хриплым голосом.

— Пойдем.

Они остановились на берегу. Сквозь синие с золотой гривой тучи, как из колодца, проглянуло солнце, и на реке возникло золотое озерцо. Оно росло, приближалось к берегу, и вот мелкие волны заблестели так, будто близко к поверхности проходил огромный косяк золотых рыбешек…

Часом позже, когда проснулись воины отряда Калиты, на берегу, на белой каемке песка, горел костер. Над котелком струился дымок, и Бориска, веселый, с портами, подкатанными до колен, кричал издали чумазому вертлявому Трошке, призывно размахивая руками:

— Айда уху пробовать! Трошка, айда! Навались!

Речной ветерок ласкал его золотистую бородку, перебирал выгоревшие на солнце волосы.

Трошка подбежал, радуясь, что увидел Бориску, что они вместе у реки, что светит утреннее солнце. На отроке была крестом вышитая легкая рубаха, из-под ворота виднелась тонкая шея.

— Рубаха-то у тебя ладная, — мягко улыбаясь, сказал Бориска, зная, что похвала эта приятна Трошке.

Они с таким нетерпеливым ожиданием склонились вместе над котелком, так жадно вдыхали запах свежей разваренной рыбы и лука, что даже угрюмый Фрол пошутил:

— Ну, други, доставайте ложки поболе! — И по его мрачному бородатому лицу непривычно скользнула скупая улыбка.

У КУРГАНА

На двадцать седьмой день водного пути, объезжая камень-одинец, вокруг которого яро бурлила вода, ладьи близко подошли к берегу и попали под обстрел бродячей орды. Несколько стрел впились в щиты, а одна — в щеку широкоплечего, медлительного Демьяна. Он сейчас мучился, лежа с перевязанным лицом на носу ладьи.

В самый солнцепек решили сделать привал. Когда до берега оставалось локтей [9] пять, Бориска первый выпрыгнул из ладьи, подтянул ее по песку и взбежал на бугор.

Перед ним расстилалась могучая степь: шелковистыми волнами ходил сизый ковыль, подступал к высокому кургану; весело порхали бабочки-пестрокрыльницы; дымчатый рябчик нырнул и скрылся в густой траве; пронзительно, жалобливо прокричала неподалеку желтоглазая, на высоких ножках авдотка и улетела прочь, а вслед за ней низко над землей замелькала зеленоватой грудью и темными полосами на крыльях сизоворонка.

— Красота-то какая! — восхищенно прошептал Бориска и замер, положив руки на бронзовую пряжку пояса, привычным задорным движением откинув русую голову назад.

Степь была знойной, бескрайной — просилась в песню. Кругом тишина. Только посвистывал суслик, высунувшись из норы, да высоко в небе парил беркут. Он наметил добычу и, сужая круги, камнем стал падать на землю. Выхватив из колчана перёную стрелу, Бориска в мгновение выпустил ее, и беркут с хриплым клекотом упал на траву, несколько раз пытался взлететь со стрелой в груди, но, обессиленный, мертво застыл у кургана.

— Ловко ты это, ловко! — появляясь рядом с Бориской, восхищенно воскликнул Трошка.

Он снял шелом, ладонью вытер взмокшие волосы.

— Я за ним сбегаю, — с готовностью предложил Трошка и, оставив шелом у ног Бориски, по-мальчишески подпрыгивая, побежал к кургану.

Трошка успел добежать до него и поднять беркута, когда вдруг из-за кургана выскочили до двух десятков татар на низкорослых лохматых конях. Они вмиг окружили Трошку:

— Закон осквернил!

— Убить его!

— Осквернил! — бесновато кричали татары на своем языке и, выхватив сабли, начали рубить Трошку.

Бориска бросился на выручку:

— Стой, дьяволы, стой!

Его вмешательство было таким неожиданным и бесстрашным, что поразило даже татар. Они окружили Бориску.

— Ты кто? — прохрипел татарин в рысьей шапке, с арканом в руке, склонив над юношей свирепое лицо.

Бориска смело посмотрел в злобные щели его глаз, гордо сказал:

— Мы — московитяне…

От берега бежал воин, кричал татарам: