Лев Никулин - России верные сыны Страница 9

— Матушка-царица, — так, с чуть заметной иронией, именовал Екатерину II Воронцов, — матушка-царица, по правде говоря, не была склонной разделить польское государство — «понеже мы взирали на Польшу яко на державу, посреди четырех сильнейших находящуюся и служащую преградой от столкновений», — писала ее величество Потемкину…

Можайского всегда изумляла память старого дипломата: ему ничего не стоило прочитать на память трактат или ноту, не ошибаясь ни в одном слове.

Воронцов рассказывал об интригах прусского посла в Варшаве Лукезини, прозванного «итальянским змием», английского посла Гельса, побуждавшего короля Станислава-Августа немедленно начать войну с Россией, чтобы отнять у русских западные и юго-западные области. Время эти интриганы выбрали благоприятное — Россия воевала с Турцией.

— Не даром матушка-царица писала Потемкину, — понюхивая табачок, рассказывал Воронцов, — «Буде два дурака не уймутся, то станем драться». Дураками ее величество изволила назвать прусского короля Фридриха-Вильгельма и британского Георга III. Англия готовила флот свой к отправлению в Балтийское и Черное моря, король прусский собрал войска на восточных границах Пруссии, угрожая нашим границам… Можно сказать, что магнаты польские, склонявшиеся то на сторону Пруссии, то на сторону России, привели к разделу польских владений. Ни матушка-царица, ни Павел, на что был без ума, не видели пользы в разделе Польши. Подумай, для чего было нам усиливать Пруссию и Австрию, отдавая им Привислинские земли и Галицию? Сильная Польша под покровительством России была бы всегда преградой вражескому нашествию…

Слушая рассказ Семена Романовича о разделе Польши и о том, кто был виноват в этом разделе, Можайский думал о другом… Даже самые смелые польские реформаторы не шли далее конституции 3 мая 1791 года. Даже самые смелые реформаторы не решились ограничить власть католической церкви, иезуитов, монашеских орденов. Крестьяне оставались в рабстве у помещиков, городское население — торговцы и ремесленники — не были уравнены в правах со шляхтой. Оттого весь народ польский был равнодушен к судьбам своего отечества, и это равнодушие народа проявилось в годы исторической трагедии Польши, при разделе ее владений между тремя могущественными державами.

Отроческие и юношеские годы Можайский прожил в Литве. Полк его отца стоял близ Немана, отделявшего литовские земли от Польши. В годы восстания Костюшки Можайскому было только пять лет, но в юношестве ему не раз пришлось слышать от отца суровое осуждение предательства магнатов — графа Ксаверия Браницкого и генерала Феликса Щенсного Потоцкого, призвавшего русские войска в Польшу. Не все русские офицеры с охотой шли против польских патриотов.

Просвещенные люди испытывали истинную радость, когда Павел I ознаменовал первые дни своего царствования освобождением Костюшки из плена и возвращением ссыльных поляков в Польшу. Это сочли добрым предзнаменованием. От России ожидали разумной и благожелательной политики. Поляки с ненавистью говорили о Пруссии, которая получила по разделу Данциг, Торн и Великопольшу, ввела в этих польских землях прусскую администрацию, податную и полицейскую систему, насильственно онемечивала поляков. В Галиции, доставшейся Австрии, были австрийская администрация, австрийские школы, и поляков вынуждали служить в австрийских войсках.

Французская революция пробудила надежды в сердцах польских патриотов. Победы революционных армий, казалось, возвещали освобождение Польши. Высоко взошла звезда генерала Бонапарта. Польские легионы сражались под знаменами Франции. Австрия была разгромлена и вынуждена подписать мир в Кампо Формио в 1797 году. Однако в мирном договоре не было сказано ни слова о независимой Польше.

В 1805 году, незадолго до злосчастного вступления в коалицию с Пруссией и Австрией, много говорили о плане князя Адама — Юрия Чарторыйского. План этот состоял в том, чтобы восстановить Польшу такой, какой она была до раздела. Князь Чарторыйский мечтал видеть на престоле польских королей императора Александра. По мысли Чарторыйского, эта династическая связь соединила бы Россию с независимой Польшей. Пруссия и Австрия, получив компенсацию за счет некоторых германских земель, навсегда утрачивали бы польские земли.

Таков был план Чарторыйского, друга молодости императора Александра, в то время министра иностранных дел России. И когда в 1805 году, по пути в Берлин, Александр заехал в Пулавы — родовое имение Чарторыйских, — многим казалось, что план князя Адама близок к осуществлению.

В Пулавах, в великолепном поместьи Чарторыйских, Александр увидел подобие античного храма, сооруженного в парке. «Прошедшее — будущему», — сияла золотая надпись над портиком. В храме были собраны исторические реликвии старой Польши — древнее оружие, знамена, трофеи славных побед. На празднествах в честь Александра гремели крики «виват!» и произносились аллегорические тосты во славу будущего польского королевства.

Но Александр проследовал в Берлин.

В Потсдаме, спустившись в мавзолей короля Фридриха II прусского, император Александр, прусский король Фридрих-Вильгельм III и королева Луиза поклялись в вечной дружбе. И это означало, что польские земли останутся во власти Пруссии.

Прошло восемь лет. Князь Чарторыйский, помня Пулавы и клятву у гроба Фридриха II, писал в декабре 1812 года Александру: «Опасаюсь, с одной стороны, внушения континентальных держав: они захотят отклонить вас от мысли, которой они испугаются и которая слишком прекрасна для того, чтобы поняли ее их кабинеты».

Конечно, всех этих подробностей не мог знать Можайский, как он не мог знать и того, что князь Адам Чарторыйский будет обманут в своих ожиданиях.

Одно было ему известно: есть еще в Польше люди, которые верят в счастливую звезду Наполеона, в то, что он даст Польше независимость и восстановит в прежнем блеске польское государство.

На второй день путешествия Можайский пережил огорчение: при переправе через разлившуюся в половодье речонку дорожные вещи его чуть не утонули в воде; ехавший с ним под видом слуги, «опытный в таких переделках» пожилой человек Чернышева, отлично говоривший по-французски и по-немецки, промок до нитки. На следующий день он заболел горячкой, и его пришлось оставить на попечение ксендза в первом же селении.

Путешествие началось не радостно и так же продолжалось. Радовала только погода. Стояло самое начало весны, и по склонам холмов уже зеленела трава. Открылись синеющие цепи гор, тихие долины, молодые рощицы. Грустные картины разоренных войной селений остались позади. Реже встречались угрюмые, забитые крестьяне, чуть не за версту сдергивающие шапку при виде господского экипажа.

Иногда экипаж Можайского обгонял босоногих, в рваной одежде людей с узелками на плечах. Это были «коморники» — батраки. Они брели по обочине дороги, шлепая по жидкой грязи, — мужики и бабы. За спиной у иной бабы в мешке, высунув головенку, пищал ребенок. Можайский видел, как эти люди входили в деревню, останавливались под окошками хат и терпеливо ждали. Выходили хозяева, осматривали батраков, как осматривают на ярмарках рабочий скот, а те стояли без шапок и ждали, пока их наймут. Была ранняя весна, начало полевых работ, и все больше и больше батраков попадалось на пути.

Дни были еще холодные, но однажды ночью пошел теплый дождь. Можайский ночевал на почтовой станции и, проснувшись поутру, залюбовался ближней рощей — она вся зазеленела, и все вокруг расцвело, все благоухало и радовало глаз.

Как-то в пути, когда перепрягали лошадей, он слышал разговор возницы со старцем в краковской темного домотканного сукна чамарке, с суковатой палкой в руке. То был богомолец из Ченстохова.

— Ой, паны, паны… — вздыхал старец, — губят нас наши паны. Одному захотелось быть королем, другому гетманом коронным, третьему генералом, четвертому богачом, а мы, хлопы, все терпим и за все платим…

У Можайского защемило сердце от этих горьких и правдивых слов. Не об этих ли бедняках писал ученый немец фон Зибель — откуда им было взять любовь к отечеству? Они не спрашивали, кто над ними властвовал, ибо всякая власть приносила им только мучения и кабалу. Однако в песнях своих народ поминал доблестных сынов своих, и разве не крестьяне-косцы, косиньеры были оплотом Тадеуша Костюшки?

На горизонте возникали чистенькие маленькие города; черепитчатые кровли домов теснились вокруг высокой стрельчатой башни костела. Ночевал Можайский на почтовой станции. В доме было душно и не слишком чисто, и он спал в карете. Выехали, как встало солнце; это была последняя почтовая станция перед поместьем Грабник. Дорога шла в гору, дальше начиналась равнина. На перекрестке на высокой колонне стояла размалеванная статуя богоматери, попирающей полумесяц. Далеко впереди блеснула река, а за ней вставала темная стена чернолесья. Можайский дремал; он плохо спал ночь, в полудремоте ему мечталось, что его ждет милая сердцу русская баня с печкой-каменкой, горьковатым духом березовых листьев… Долго ему еще не придется дождаться этой радости. Он проснулся, потому что ему почудился звук трубы… Нет, не почудился, действительно кто-то трубил в трубу.