Всеволод Соловьев - Царское посольство Страница 9

Наконец он выбрался из узкой улицы, очутился на площади и пошел к Кремлю.

Он спешил к Федору Михайловичу Ртищеву, который в это время, как он знал, непременно должен был там находиться.

Александр уже не в первый раз совершал этот путь, а потому и не страшился трудности проникновения во дворец царский.

Постороннему человеку попасть туда почти не было возможности. Царские сторожа никого бы не пропустили, но Александр уже не был посторонним человеком. Хотя он и не занимал никакой при дворце должности, но его там знали как одного из самых близких людей к Федору Михайловичу Ртищеву, частенько приходившего к царскому постельничему. Почти все дворцовые ходы и выходы были ведомы юноше. Он отвечал на каждый оклик именем Ртищева, и это имя прокладывало ему дорогу.

Вот он уже достиг причудливого, широко раскинувшегося здания дворца. Он поспешил к одному из многих крылечек, ведших в разные части царских покоев.

Федор Михайлович, как и был уверен Александр, находился во дворце. Александр прошел с десяток узеньких, но светлых коридорчиков, пол которых был густо посыпан красным песком, и наконец очутился в знакомой ему палате, составлявшей дворцовое помещение Ртищева.

Палата эта была невелика, но вовсе не походила на такого рода жилье русских людей того времени. Она носила на себе совсем чуждый московским нравам характер, и если бы в правом углу не киот с образами, в богатых ризах и с горевшей перед ними лампадкой, — палату эту можно было бы почесть каким-нибудь уголком иноземного замка, обитаемого «ученым немцем».

По стенам стояли высокие шкафы, наполненные книгами, а в промежутках между ними висели ландкарты. У окон стоял большой стол, тоже заваленный книгами, бумагами, чертежами, толстыми исписанными тетрадями.

Перед столом, в неуклюжем огромном кресле с высочайшей спинкой, сидел Федор Михайлович Ртищев с большим карандашом в руке. Он был углублен в чтение лежавшей перед ним тяжелой книги и то и дело отмечал карандашом на ее страницах.

Время положило свою печать на Ртищева. Он уже не был теперь тем стройным и моложавым человеком, каким его несколько лет тому назад в первый раз увидел Александр. Ртищев раздался в ширину, как-то даже несколько сгорбился, волосы его поредели и уже серебрились кое-где сединою. На лбу легло несколько морщин.

Но лицо его, теряя последние следы молодости, еще больше выигрывало в привлекательности. В нем все больше и больше светился ясный разум. Выражение спокойного величия и открытой приветливости не могло не поражать каждого, кто видел лицо это.

XIII

При входе Александра Ртищев дружески кивнул ему головою и приветливо улыбнулся.

— Алексаша, с чем пожаловал? — проговорил он. — Али с нашими старцами в Андреевском что случилось? Что такое? Говори… Я вот нынче никак не могу съездить в Андреевское: завтра чем свет дело есть, царское добро считать буду. Тут у нас шалить начинают — воровство завелось, так это дело надо привести в ясность и счет всему верный сделать…

Он нахмурил брови, но через мгновение лицо его прояснилось. Он указал Александру на лежавшую перед ним книгу и продолжал:

— А вот я перевод ваш проглядывал, твой да Бродникова, сравнил с латинским подлинником… верно перевели, спасибо! Уж и государю успел вами похвастаться, и он доволен… Так что ж у тебя такое, с чем ты? Садись вот тут, сними книги, положи на стол, да и садись…

Александр освободил себе стул, пододвинул его к Ртищеву, присел, и не без сильного волнения, начал:

— Не старцы меня прислали, Федор Михайлович, не по книжному нашему я делу, а по своему делу… уж ты не взыщи, что я тебя утруждаю, мешаю тебе. Выслушай меня, за советом пришел, за помощью… как к отцу родному.

Ртищев пристально взглянул на молодого человека, подметил в его лице что-то новое, ему еще незнакомое, и участливо сказал:

— Говори, слушаю, разберем, рассудим твое дело. Александр, сначала смущаясь, запинаясь, а затем разгорячась все больше и больше, передал Ртищеву свой разговор с отцом относительно ученья. Ртищев слушал внимательно.

— Это беда еще не велика! — наконец произнес он. — Коли мы тебя в еретичество совратили, то родитель твой уже слишком поздно спохватился. Теперь ты еретик не меньше нашего, и может, и меня кой-чему научишь — голова у тебя свежая, времени у тебя больше, чем у меня…

Он вдруг задумался.

— А видишь ли, отчасти родитель твой и прав, я понимаю, что он в сердцах на меня за то, что до сих пор тебя я не пристроил, все в учениках держу. Может, и впрямь я замешкался. А тебе я скажу вот что: еще в позапрошлом году хотел было я определить тебя на службу царскую, совсем было собрался, да рассудил и жаль стало, того жаль стало, что со службой лишишься ты времени, золотого, свободного, нужного для ученья. Вот как я со службой, много ли у меня минут остается почитать да поработать над полезными книгами. Так я и решил — еще год-другой оставить тебя на свободе… Но теперь ты превзошел всю премудрость, какую старцы наши тебе преподать могут; сами они того мнения. Насколько можно с нашими средствами, ты теперь приготовлен к жизни, и я еще на этих днях о тебе подумал, да кое-что и придумал… не знаю только, как моя выдумка покажется твоему родителю, а тебе она должна, кажись, по душе прийтись.

— Что такое, Федор Михайлович?

Ртищев загадочно улыбнулся.

— Ан нет, постой, погоди, теперь еще рано, не скажу… судить понапрасну я не люблю. Посулю, ан вдруг и не смогу устроить! Какими глазами я тогда на тебя смотреть буду?! Постой, подожди недельку-другую, все выяснится, все образуется… Ведь ты мне доверяешь, ты знаешь, Алексаша, что я для тебя худого не придумаю.

— Знаю, знаю, Федор Михайлович, и нечего мне говорить тебе, как я тебя почитаю. Да не в том дело. Я тебе с полгоря моего поведал, а главного еще не сказал.

— Еще чего?!

— А то, что меня батюшка волей-неволей, а женить хочет.

Тут Александр рассказал Ртищеву все, что мог сказать относительно брака с нелюбимой им и некрасивой девушкой, да еще и дочерью такого человека, как Матюш-кин.

Ртищев покачал головою и сдвинул свои густые брови.

— Н-да! — проговорил он. — Это дело потруднее, к такому делу как подступиться! Родительская власть… родительское желанье… и выбор…

Он остановился; какая-то тень скользнула по лицу его и исчезла. Он опустил глаза.

— Я в дела семьи, в такие дела не могу вмешаться… Родительский выбор… Так предков наших, дедов и отцов женили, так и нас женили… почитай всегда так бывает, и как стороннему человеку тут вмешаться?

— Не вмешиваться прошу тебя, Федор Михайлович, совет мне добрый подать, вникнуть своим разумом в это дело!

— Что же мой разум тут скажет?! — повел плечом Ртищев. — Ты сам не малолеток, сам за себя должен уметь постоять. Только я тебя на непослушание поднимать не стану, напротив того, говорю тебе: послушайся отца да матери.

Но Александр хорошо уже изучил Федора Михайловича и теперь ясно видел, что он говорит как-то странно, не от души.

— Нет, нехорошо ты говоришь, Федор Михайлович! — воскликнул он.

— Как нехорошо?

Ртищев улыбнулся.

— А так: слушаться и покорствовать, где можно послушаться и попокорствовать, я всегда готов, но в таком деле — нет, я не сдамся, этого я не допущу, хоть погибнуть придется, а на себя петлю не надену своими руками! Пусть отец делает что хочет — не женюсь я…

И твердая решимость прозвучала в его голосе. Ртищев еще пристальнее глядел на него.

— А в таком разе, что же и толковать, — сказал он, — коли твердо ты решился, так и будь спокоен; но не делай дуростей. За советом ты ко мне пришел, и совет я тебе подам: не иди ты против отца, не раздражай его, попробуй к нему приласкаться, что хочешь говори, что хочешь выдумывай, а только протяни время. Пусть он подумает, что ты согласен, что ты примирился с его выбором, лишь бы не сейчас, лишь бы он согласился весь ход по этому делу, то есть по сватовству твоему, отложить на месяц-другой времени. А в месяц-другой мало ли что статься может! Эх, Алексаша, в грех ты меня вводишь, вот я тебя обманывать отца наущаю…

— Пу, да пусть на мне сей грех и взыщется, — помолчав, прибавил он, ласково глядя на юношу. — Я за твою судьбу готов быть в ответе и перед своей совестью, и перед Господом Богом…

Еще с полчаса пробеседовали они о том же, и Александр вышел из Кремля с облегченным сердцем. Он хорошо понял, что Федор Михайлович действительно для него готовит что-то решительное и важное, что совет его не идти прямо против отца, а хитрить и проволакивать время имеет прямое отношение к тому, что готовит для него Федор Михайлович.

«Да что это такое, что может быть? И ведь вот человек! Коли упрется — ничего-то из него, слова не вытянешь. А уж предо мною ему таиться грешно, он для меня все равно что отец… больше отца, прости Господи, куда больше! И вся душа моя перед ним открыта…»