Виктор Шкловский - О мастерах старинных 1714 – 1812 Страница 9

– Нет, иностранным господам показывать ее заново. Есть в Англии немец Гершель, служил он сперва придворным музыкантом, а потом стал строить трубы подзорные и через них смотреть в небо.

– Хороши его трубы?

– Хороши, и строил он их много, и построил такие трубы, подобные ломоносовской, о нашей трубе то ли зная, то ли не зная…

– Может, прохвастали?

– Может быть, и так. Сейчас что важно? О трубе в мире большая слава. Надо напомнить, что была она у нас раньше…

– После драки кулаками не машут, – сказал Сурнин.

– Это не твое дело! Вот только ломоносовскую трубу при показе попортили. Мы теперь трубу починим – не в небо смотреть, а гостям показывать: может быть, совесть у людей найдется…

– Мы работать согласны, – сказал Сурнин.

– Только вот какое дело еще, – сказал Сабакин. – У Академии денег нет. Мы тебе книжками заплатим, а ты их где хочешь продавай. Или сам читай. Ты ведь грамотный?

– Грамотный… Только вот мне бы на харчи, господин Сабакин, получить…

– Будешь харч получать у меня. Лишняя ложка в тех же щах не заметна. Работать начнешь сегодня.

В комнату вошел молодой человек во фраке из черно-желтой парчи, в башмаках со стальными воронеными пряжками английской, бирмингамской работы.

– На зебру похож, – сказал Сурнин тихо Сабакину.

– А ты зебру видал?

– Здесь, в Кунсткамере, видал.

– Это не зебра, – тихо сказал Сабакин, – а модная нынешняя материя. Зовется очаковская, в честь давнишних побед.

Человек в модном фраке подошел к Сабакину, повернулся перед ним на высоких красных каблуках и, смотря на свои стальные пряжки, сказал Сурнину:

– Почтеннейший, не слыхали ли вы об Алешке Сурнине и Яшке Леонтьеве?

– Это я и есть, барин. А Леонтьев неведомо где, – сказал Сурнин, робея.

– Что же ты дома не сидишь? Ты подумай только, чуйка: я из-за тебя по всему городу бегаю, да как бегаю! В одном камзоле. Ты понимаешь, что я могу простудиться?

– Понимаю, ваше сиятельство. Фрак на вас легкий.

– А ты понимаешь ли, чуйка, что я из-за тебя через Неву в ледоход два раза на ялике ездил? Ответь: страшно мне было или не страшно?

– Не могу знать!

– Так вот знай: не было мне страшно, потому что я понимаю, что чему быть, того не миновать. Знакомец мой, с которым мы, может быть, в одном корпусе учились, теперь полковник, Кутузов Михаил, так сколько ни сражается, а все не убит, и даже получил Георгия, – впрочем, я его по орденам старше.

– Что жив, то воля божья.

– Фортуна! И я не боялся, на фортуну надеясь, потому что ехал с именным предписанием его сиятельства Григория Александровича Потемкина, всех орденов кавалера, с предписанием, как со знаменем.

– Вы пройдите, ваше сиятельство, – сказал Сабакин, – поговорите о делах в канцелярии.

– Времени нет, – сказал человек в пестром фраке. – И я еще и не сиятельство, имей это в виду. Садился граф в ванну и вспомнил о туляках и спрашивает: «Когда их отправили? Что они пишут?» А мы сказали, конечно, что их уже отправили… Так, чтобы это было правдой, уезжай тотчас.

– Коли так, я Леонтьева разыщу.

– Отправить обоих немедленно! Ежели вы здесь будете, так я хоть и добрый человек, но тупым концом вас в землю вобью. Про вас граф спрашивал, приказал вас ободрить письмом, – так считай, что я ободрил. А ты за ним смотри, – обратился он к Сабакину.

– Я Тверской губернии механик, – сказал Сабакин, обидевшись.

– Тоже чин! – ответил человек в зебровом фраке. – Механикус. Ну, если чин, так отвечайте за него, как чиновник. А мне торопиться надо. Вон на Неве от льда промежуток есть. Я из-за вас тоже тонуть не намерен.

Человек во фраке ушел, стуча красными каблуками.

– Вот и не починим ломоносовской трубы, – сказал Сабакин. – Но что ж, уезжай, друг. Хоть завтра ты не поедешь и послезавтра не поедешь… Крик криком, а бумаги вам выписывать будут долго. В Англии и я сам был и еще, говорят, поеду. Зовут меня в тамошнее Королевское общество доклад читать. Заодно Воронцову часы починю. Тебе же ехать надо сейчас.

– В Кронштадте кораблей уже нет, в море лед.

– Приказано вас представить, как-нибудь проедете.

Глава десятая.

В ней тверской механик Лев Сабакин собирается в Лондон и ведет дорогой беседу на Котлине.

Прошло полгода.

Ранняя весна.

Большой город Санкт-Петербург блестит куполами и шпилями вдали, над бледно-голубым заливом.

В заливе льдины – проходит весенний ладожский лед.

К Котлину плывут, рассыпаясь, последние льдины.

Над Котлином летят утки, летят все время, весь день и всю светлую ночь.

Море за Котлином свободно от льда и лоснится, как новая жесть.

К вечеру меркнет жесть, и темнеет ее пологая, от дальней бури рожденная волнистость.

Над заливом к Петербургу по небу плывут и тают, как льдины, легкие облака.

В оловянном блеске моря с обнаженными черными мачтами стоят корабли – ранние корабли, пришедшие из Англии за русским железом. Без него уже проголодались английские мастерские.

Кораблей много. Кормы их расписаны красками, на носах кораблей иззолочена резьба.

В воде отражаются позолота кораблей, черные мачты и пеньковые ванты.

Корабли грузятся сперва досками, потом уральским железом. На железо опять кладутся доски и опять железо, а сверху грузятся лен и пенька.

От Петербурга через мели идут лайбы, соймы и галиоты – везут железо, пеньку и доски.

При Петре – а было то шестьдесят лет тому назад – приходили корабли в самый Питер, но замелела вода.

Приходили корабли с балластом, песком, потому что везли в Петербург, дворянам на потребу, товар дорогой и убористый, а увозили лен, доски, пеньку.

Сейчас везут в Англию железо. Вывезли в прошлом году близко к четырем миллионам пудов.

То ли река сама нанесла ил, то ли недосмотрели, что корабельщики бросали в воду балластный песок, – замелел Петербургский порт, и грузятся корабли в Кронштадте; от этого морока.

Плывут друг за другом галиоты и соймы короткий свой путь от Петербурга, стараясь не вступить в ветреную тень соседа.

Идти по мелководью трудно: узко лавировать.

Кронштадт уже семьдесят пять лет стоит на острове Котлине: с юга на отмели крепость. Улицы города по острову легли вдоль и поперек, прямые и широкие. Церквей православных в Кронштадте четыре и собор Андрея Первозванного. Есть немецкая и английская. Есть на весь мир знаменитый кронштадтский док. Тот морской док начат при Петре, в 1719 году, а кончен при его наследниках, в 1752 году.

Канал длиной в две версты и пятьдесят сажен; идет он от крайних шлюзов на версту и огорожен каменными молами.

Кончается канал большим каменным бассейном, из которого вода может быть выкачана. Тому сооружению равного в мире нет; закрывается док воротами, затворы сделаны самим Нартовым.

По сему случаю поставлены при устье дока две четырехгранные пирамиды с надписью; в надписи упоминалось имя императора Петра I и императрицы Елизаветы Петровны, а имени Нартова нет.

В тот день в каменном бассейне дока стоял корабль – большой, трехпалубный. Вода в доке убывала от крупных глотков машины. Огромный корабль с высокими мачтами был похож на ребенка, посаженного, чтобы помыть, в неглубокое корыто.

Рядом прежде стояла мельница ветряная. На нее правили корабли с моря, и махала она из Кронштадта широкими своими крыльями, как бы в гости зазывая. А сейчас стоит дом. Дому тому четырнадцать сажен росту, он издали виден; крыт уральским железом, что не ржавеет; идет из него дым и пар.

В середине машина огневая в десять сажен высоты. В ней цилиндр в размах шириной; в цилиндре годит поршень на цепях, привешен к большим бревнам и быстро качается – в минуту раз по восемь.

В том же доме котел тройной, вмазан в духовую печь, в которой огнем посредством вьюшек управлять удобно.

Идет от котла пар в цилиндр. Когда поршень поднят, наполняют паром весь цилиндр, потом пускают в цилиндр воду, и пар с холоду ежится и садится; возникает под поршнем пустота, наружный воздух вдавливает его вниз, а он за цепь бревно тащит и наперевес подымает тот поршень, что ходит в насосе, а насос сосет воду из дока.

Машину сделали англичане. Стоит она в Кронштадте скоро десять лет.

Сейчас на машину смотрят двое русских. Один – Лев Сабакин; он спокоен, руки вдоль тела держит, а голову прямо, одет чисто и не цветасто. Другой – молодой, быстрый, в пестром камзоле и зеленом кафтане, в легких пестрых штанах и русских сапогах.

Пыхтит машина. Топят ее земляным угольем, что привозят из Англии на английских кораблях; глотает машина из дока воду по сто тридцать ведер враз.

– Хороша машина, да прожорлива, – сказал младший.

– Да, господин Дмитриев, – ответил старший, – угля идет в работе несоразмерно.

– А как же вас, господин Сабакин, зовут по отчеству?

– А и не зовут. Я не из господ. Есть бояре Собакины, из них Собакина Марфа Ивану Грозному была третьей женой. Собакины тем гордятся: говорят, что они вроде как царских кровей.